Юрген Ангер - Шварце муттер

- У Рейнгольда? – рассмеялся пастор, - В мае. Т-с-с, вот она, пусть пройдет. Сиди тихо, - и сам замер в тени, как статуя.

На мгновение Якову и в самом деле померещилась на лестнице – ведьма Модеста. Черные спиральные кудри, тонкий стан – как у резного шахматного ферзя, и синие, даже в полумраке заметные глаза, и знаменитый низкий вырез у шелкового платья…Но то была другая дама, моложе на двадцать лет – Нати Лопухина. Она прошла мимо них, не глядя, никого не видя – в полувершке от пола, парящая в мечтах, пролетела на призрачных крыльях недавней победы.

- Это Нати, - прошептал Яков.

- И? – не понял Десэ.

- Не Модеста.

- Я и не говорил, что здесь Модеста. Та в Питере, на Лебяжьей Канавке, - пастор понял замешательство Якова и быстро пояснил, - Они мать и дочь, обе – Балкши. Идем же, хватай свою кошелку!

Они поднялись по лестнице, и Десэ, безошибочно определив верную – среди ряда одинаковых дверей – как и в прошлый раз, почти втолкнул доктора в комнату. Правда, на этот раз задержался на пороге с гневным вопросом:

- К чему это было? Балкша? Или ты, как спартанец, позволяешь лисенку терзать свои внутренности?

Яков оглядел полутемную спальню – пустую, как ему показалось. К кому обращался пастор – кресло перед зеркалом было пусто, и в сказочной смятой постели не было никого?

- Вот тебе лекарь, оставляю – развлекайтесь. А я – более не стану, - Десэ подтолкнул Якова еще вперед, и вышел, яростно хлопнув дверью.

Яков подумал было, что пастор говорил – обращаясь к пышному парику, на болване у зеркала – тот был как снятая с плеч голова. Странно было наблюдать все эти кудри, и локоны, и драгоценные шпильки отдельно от их изящного хозяина – а очень похоже выглядят и отрубленные головы на столбах, на месте казни – Яков за свою жизнь довольно их видел.

- Проходи же, Яси Ван Геделе, - он появился из-за ширмы, той, за которой – ночной горшок, и таз для умывания – и он все еще стирал с лица полотенцем то ли краску, то ли капли воды, - Дурной тон смывать грим водой, но иногда – уже сил нет…

Яков смотрел на него и готов был верить во что угодно – в доппельгангеров, в эльфийских подменышей… И вампиры тоже, когда их чары слабеют – делаются, в общем, довольно неприглядны…Без золота, и пудры, и кудрей, и стрелок – он был другой человек, самый обычный. Очень бледный – до пепла – с прозрачной кожей, бескровными злыми губами, и словно тушью прорисованными на серой бумаге – бровями, трагически поднятыми, и глазами, ночными, пропащими, акварельно-заплаканными. Черные волосы гладко зализаны были назад, и лишь за ушами начинались – волны, колечки…Пепельно-белый, и угольно, сгоревше-черный – вот каким он был без краски, младший Левенвольд. И золотой шлафрок, тяжелый, атласный, прежних его цветов – лишь подчеркивал превращение, из райской птицы – в черную моль.

- Куда же мне проходить? – спросил Яков.

- Да хоть сюда, - Левенвольд присел на край постели и приглашающе хлопнул по простыне узкой ладонью. Постель была такая, словно выдержала сто великих битв, вся перевернутая и, кажется, даже влажная еще кое-где, после бурной ночи. Яков так посмотрел на это грешное ложе, что пациент его немедленно прибавил:

- Я не стану с тобой спать. Только нужно же нам место – для нашего изящного рукоделия. Впрочем, боишься – смотри оттуда. Что скажешь?

Он встал, опершись коленом о край кровати, змеино вывернулся из шуршащего шлафрока – и Яков увидел на белой шелковой подкладке множество темных полос, высохшей крови. И несколько – алых, свежих.

- Что скажешь? – повторил сиятельный пациент. Ван Геделе с любопытством и ужасом смотрел на узкую, с очень тонкой талией, спину – казалось, графа пыталась унести в своих когтях гарпия, но так и не сумела поднять. В конкурсе с Анри Мордашовым и казачком-арапом этот пациент претендовал бы на заслуженный кубок. Яков сделал шаг, чтобы взглянуть поближе – но трогать это было никак нельзя, без анестезии.

- Это не кнут, это разрезано, - прошептал он почти про себя, - Бог мой, как? Дикий зверь?

Ночная охота, животное, с которым пришлось бороться? Или иначе – что?

- Когти химеры, - тонко улыбнулись бесцветные губы, - Ночь коротка, Яси Ван Геделе. Ты починишь все – до утра? Мне нужно еще поспать, завтра предстоит поединок с инквизицией, и мне понадобятся все мои силы.

Яков раскрыл саквояж, вынул бутыль с опием и подал Левенвольду:

- Это обезболивающее, извольте выпить все и лечь. Я сейчас буду готов.

Тот взял бутыль и, морщась, сделал пару глотков:

- Ты жалеешь меня, Яси. Я думал, ты примешься шить – сейчас.

- Для чего это вам? Вашему сиятельству нравится страдать?– Яков сдвинул шкатулки с туалетного столика, и принялся раскладывать инструменты – на белой тряпице, - Мне нужна еще теплая вода.

- За ширмой – сколько пожелаешь, - пациент поставил пустую бутылку из-под опия на пол, и улегся на постели, легкомысленно болтая ногами. Он снял свой шлафрок, остался в золотых кюлотах и шелковых чулках, Яков еще подумал – вот первый человек, у которого на чулках – чистые пятки.

- Я не люблю страдать, но кое-кто, кто крепко держит меня в руках – любит такое, зло ради зла, - продолжил Левенвольд, и голос его уже чуть плыл, и язык заплетался, - Он любит, а мне приходится любить – его. Я не утомил тебя болтовней, Яси Ван Геделе?

- Напротив, я жду, когда подействует опий, - Яков протер инструменты, приготовил шелк, - Пожалуйста, говорите, и что-нибудь длинное.

Ван Геделе взял воду, присел на край постели, и принялся промывать глубокие разрезы, и в самом деле, словно вспоротые когтями.

- Больно, но прежде было – больнее, - оценил пациент, зарывшись в перекрещенные запястья, - Послушай, вот из моего ученического курса, бабушка велела мне вызубрить, но я запомнил только окончание:

And, to be sure that is not false I swear,

A thousand groans but thinking on thy face

One on another's neck do witness bear

Thy black is fairest in my judgment's place.

In nothing art thou black save in thy deeds,

And thence this slander as I think proceeds.

- Шекспир, сонет к Темной Леди, - тут же узнал Яков, эти «стоны, друг у друга на шее». Его де Лион любил этот сонет – и читал его всем встречным хорошеньким брюнеткам.

- Я никогда толком не знал смысла, просто заучил, на слух, словно арию, - тихо-тихо признался Левенвольд, он уже почти засыпал, опий брал свое, - О чем это, Яси?

- И, подтверждая нелживость моих клятв,

тысяча стонов, стоит мне вызвать в памяти твое лицо,

один за другим – буквально один у другого на шее, они свидетели -

Твой мрак светлее всего – как я смею судить.

Твой мрак не в тебе самой, лишь в том, каковы твои дела,

- Потому, полагаю, и ползут все злые слухи о тебе, - последние строки Яков читал уже спящему. Он отставил кувшин с водой, промокнул раны и принялся за изящное рукоделие, длинной кривой иглой и шелковой нитью. «Как пойдет он завтра – с этим на спине, во дворец, еще и с кафтаном на плечах, весом в хороший рыцарский доспех, - рассуждал про себя доктор, накладывая швы и завязывая узелки, - И как с этими ранами – принимал он метрессу? Хрупкий петиметр, боящийся крови…Поистине, мне еще предстоит научиться понимать в человеческой природе».