Юрген Ангер - Шварце муттер

- Вроде бы левая рука должна быть, та, где сердце – если верно я помню…

- Все верно, милый, - ведьма раскрыла глаза и резко села на своем ложе. И у Якова опять всплыло в памяти – про восставших вампиров, про то, как вчерашний труп способен преобразиться в прекрасное, бесконечно притягательное создание. Сейчас под ее взглядом можно было раствориться, растаять – столь магнетически засияли ее глаза.

- Здорово, - оценил и Десэ ведьмино преображение. Он отошел от двери, присмотрелся, - Ну, красиво, да. Превращение впечатляет. Но ведь это всего лишь поэзия. Дальше-то что?

- Она умрет и станет свободна, - Яков услышал эти слова в своей голове, и тут же проговорил их вслух, - И бессмертна. Если я позову – она придет, спасти меня, как я спас сегодня ее. Только нужно мне знать ее имя.

- Это как раз проще простого, - Десэ задумался, вспоминая, - Марфа, нет, Мавра Зайцева – по судейским протоколам. Так это все, спектакль кончен, приятель?

Яков все смотрел, глаз не мог отвести – от Мавры Зайцевой, и Мавра смотрела, не отрываясь, на него. Сидела неподвижно на нарах, подогнув под себя одну ногу, с прямой спиной, и не отрывала от доктора жгучего, испепеляющего взора. Прекрасная и невезучая, как та царица, с которой писали икону черной муттер. Тоже увидевшая ад, и несчастная, просто потому, что так уж зажглись над нею звезды. Соломенная собака, жертвенное животное – сожженное бог знает, ради чего. Темные волосы, пепельная кожа и пропащие, глубокие глаза – точно такие глаза видел Яков совсем недавно, на другом прекрасном лице, и тот человек вот так же принимал свое страдание, как неизбежное, как должное…

- А ты еще врал графу, что гипноз тебя не берет, - Десэ взял доктора за плечо, и с усилием отвернул от ведьминого взгляда, - Так кончен твой спектакль?

- Наверное, кончен, - подтвердил Яков.

- Жаль, что мало. Но красиво, - похвалил Десэ, - Профос обрыдается теперь – такую красотку душить. Ладно, горе-колдун, пойдем, посажу тебя в карету – до графского дома. А я останусь – пульс ей, - кивнул он на ведьму, - трогать, и глаза закрывать. И таких, как она, на восемь пополуночи у нас еще трое. Регулярные экзекуции – опора стабильности режима.

В карете на Ван Геделе навалились тошнота, и сонливость, и тяжелая, каменная усталость. Возможно, ведьма и в самом деле навела на него чары. Он хотел было приказать кучеру править к Быдлину дому – ведь, кажется, арест его отменился, Гросс же вернулся домой… Но язык у Якова еле ворочался, и глаза закрывались – и, как только опустил он веки – увидел перед собою лицо Мавры Зайцевой, то ли страшное, то ли невыразимо прекрасное, и языки пламени, как на портрете ландрата, обняли его, и приняли в себя, и окружили, и не отпускали…Качался возок, и качались волны, в которых плыла и плыла его лодочка, в огненной реке…

Яков помнил словно бы в дымке – как дворецкий и кучер на руках возносили его на антресоли графского дома, мимо серебряных гибких виверн, перевитых на фасаде. И как сменялись лица возле его постели, будто в калейдоскопе: нарядный высокомерный дворецкий, отчего-то дядюшка Бидлоу, после пастор Десэ, трогающий пульс Якова холодными жесткими пальцами, и равнодушный золотой Левенвольд, мелькнувший на пороге в презрительном полуобороте:

- Надеюсь, он не заразный? Это же не оспа, Коко?

И потом, однажды, или даже не однажды, а раза два или три – рыжая раскосая женщина, словно сошедшая из райского сада – сидела на краю постели, и держала его за руку, и обтирала водою его лицо. Или то казалось бедняге Ван Геделе, в горячечном бреду – Лупа-Лукерья, мандариновая его волчица, глядящая на него сверху вниз, с состраданием и любопытством.

Когда он очнулся – возле кровати сидел надменный и чопорный дворецкий Кейтель, в парике и в расшитой ливрее, и смотрел на больного точно так, как смотрела Лупа в его снах – с состраданием и несомненным любопытством.

- Кризис миновал, - произнес он значительно, - Как и предсказывал ваш гениальный дядюшка. Вставать вам пока что не стоит, но если что – под кроватью найдется горшок, а на подоконнике – кувшин с водой.

- Сколько я провалялся? – тут же спросил Яков.

- Пять дней. Его сиятельство опасались оспы, но дядюшка ваш правильно сказал – всего лишь горячка, от переутомления и чувств-с.

- Я хотел бы вернуться к себе, вернее, в дом моего дяди, - сказал Яков со всей возможной решительностью, садясь на постели.

- Вот еще, - вдруг фыркнул Кейтель, как лошадь, и Яков с удивлением увидел, что он может быть – и сердитым, и забавным, и лет ему куда меньше, чем кажется на первый взгляд, - Лежите и не высовывайтесь. Дядюшка, коли будет на то нужда, приедет к вам сам. Его сиятельство нипочем вас не отпустит – он столько дней провел у вашего изголовья, и так тревожился о вашей судьбе – а вы хотите сбежать, отнять у него игрушку из рук.

- Что-то я не припомню, чтобы он тут сидел, - усомнился Яков, - Дядю помню, и девицу рыжую помню, как она меня умывала.

- Была девка рыжая, певица, та, что брюхата ходит, - припомнил Кейтель, - Вызывалась сидеть, от безделья, видать. Но и его сиятельству вы небезразличны, может, он и не сидел возле вас, но, несомненно, принимал в вас участие.

«Значит, не померещилась мне Лупа» - подумал Яков. Отчего-то ему очень хотелось увидеть ее еще раз. То, что Лупа сама вызвалась ухаживать за ним, вызывало у доктора волнующие мурашки – впрочем, привычные для тех, кого покидает жар.

Из оранжереи прибыл посланник с корзиной персиков – презентом для выздоравливающего, от смотрителя оранжереи виконта де Тремуя. Кейтель тут же конфисковал всю корзину на хозяйский стол, в качестве контрибуции, оставив выздоравливающему – единственный персик, и тот с подгнившим бочком.

Сам хозяин, прекрасный Левенвольд, единственный раз появился в дверях комнаты Ван Геделе, замер на пороге, словно золотая статуэтка:

- Я рад, что ты идешь на поправку, Коко.

- Я надеялся, что ваше сиятельство изволили запомнить мое имя, - мягко напомнил ему доктор, но услышал в ответ:

- Лучше ветер в голове, чем ненужный мусор. Скоро тебе предстоит снимать мои швы – ты же справишься, Коко?

- Несомненно, ваше сиятельство, - отвечал Яков, уже вдогонку – исчезающему дивному видению, тающему в воздухе облаку золотистой пыли. Каблуки простучали, процокали по антресольным половицам, по деревянным ступеням – и звонкий олений перестук затерялся где-то внизу, в галереях графских комнат. Все эти дни Яков старался не думать – ни о нем, ни о ныне покойной Мавре Зайцевой. Отчего-то эти двое переплелись для него в одно болезненное, горестное воспоминание – о том, что непонятно, страшно. О том, что свершается неотвратимо, беспощадно, и чему – ну никак не помешать.

Яков справился – по одному срезал узелки ненужных более швов с двух темных, перламутром отливающих шрамов. И опий уже не понадобился.