Юрген Ангер - Шварце муттер

- Вот и не бабу, обер-гофмаршала. В его спальне весь стол завален подобными цацками, пока он глядел мне в глаза и гривуазно кокетничал, ничего не стоило накрыть кое-что ладонью и спрятать в рукав. Я думаю, новый патрон мой и не заметил пропажи.

- Когда тебе нужен твой амулет? – Трисмегист взял из руки доктора две шпильки, повертел в солнечном луче – камни заиграли, словно смеясь.

- К завтрашней ночи.

Ивашка все разглядывал шпильки, не спешил прятать:

- Гляди-ка, кровь на них. Бедные петиметры, ради красоты так себя ранить…

- Гофмаршал боится крови, - вспомнил Яков, - Я однажды перевязывал ему рану, царапину – он чуть не помер со страху. Но ради красоты, видать, чего не стерпишь…

- Завтра к полуночи приходи – все тебе будет, - пообещал Трисмегист, и приколол обе шпильки – к монашескому своему капюшону, - Карманов нет, а в кошеле погнутся, - пояснил он, смущаясь.

- А сережку – в ухо повесишь? – тут же поинтересовался Яков.

- Что я – содомит? – оскорбился Иван.

- И ты не спросишь – для чего мне амулет?

- Здесь не спрашивают – зачем, спрашивают – когда и сколько, - Трисмегист сощурил лисьи глаза.

- Спасибо, Иштван.

- Иван я доктор, это так произносится, - мягко поправил его Трисмегист, - Я-то терплю, но когда-нибудь какой другой Иван может не стерпеть, и отоварить тебя в твое прекрасное грызло. Так что лучше переучивайся.

- Хорошо, я запомню. Иван, - чисто выговорил доктор Ван Геделе.

Солнце уже шло к закату – когда к дому Бидлоу подкатился скромный возок инженера Гросса. Инженер заехал, чтобы прихватить с собою доктора Ван Геделе – на измайловскую премьеру оперы, по случаю тезоименитства. Конечно же, инженер и доктор были не те персоны, чтобы сидеть в зрительном зале, им предстояло следить за представлением из-за кулис, инженеру за исправностью противовесов и лонжей, а доктору – бинтовать балеринам сухожилия и массировать сведенные мышцы. Обслуга, не более того…

Яков прятался в складках белой тафты, и сквозь щели в занавесе смотрел – что происходит в зрительном зале. В зале прибавилось кресел, и галерея на этот раз полным-полна была скрипачей, стрекотавших бравурную увертюру. Высокие персоны еще только рассаживались в креслах – Яков узнал прекрасную цесаревну, всю в розовом, и толстую Барбареньку с папашей, и возле них – золотого кузнечика-гофмаршала. Именинница-государыня явилась последней, в сопровождении супругов фон Бюрен и блистательного полковника Левенвольда. Яков сразу приметил, какое на царице платье – очень широкое, с причудливо скроенным лифом, горячечно-алое, словно живая кровь. Анна здорово располнела, и голубые глаза ее как будто выцвели, бледным сапфиром выделяясь на смуглом, оспой порченом лице. «Интересно, у нее-то кто роды примет?» - подумал вдруг Яков. Суровый, холодный Левенвольд помог царственной подруге устроиться в креслах, и что-то интимно зашептал ей на ухо, оглядываясь назад. Кто там был позади у него, бог весть – то ли посол испанский де Лириа, то ли вице-канцлер Остерман, то ли и вовсе, Ягужинский, скандалист известный.

Кулисы поползли в стороны, и за спиною Якова послышалось угрожающее:

- Поберегись!

На сцену мелкими шажками двигался белый конь, увенчанный короной и плюмажем – подарок доброго мецената, обер-камергера. На коне, вцепившись в животное и ручками, и даже ножками, сидел, трепеща, кастрат Ди Маджо, неспособный к верховой езде. Два статиста вели коня под уздцы – до самой сцены, и лишь на краю отпустили. На сцене расставлены уже были – и хор жрецов, и Аницетус, и Сенека – все на своих местах, отмеченных мелом. Конь вынес на сцену и Ниро, и встал посредине, сам, умница такая. Дунули из-за кулис ветряные машины – и взметнулись, виясь, шелка, и закрученным вихрем полетели блестки. Ди Маджо набрался храбрости, и под рыдание скрипок словно заплакал сам:

Ihr Väter…

Euch ist wohlbekannt…

Левенвольд-старший с услужливым изяществом подал царице веер, а второй Левенвольд, смеясь, предложил своей – невесте ли? – орешки, и та взяла, не чуя подвоха. Госпожа Лопухина, прикованная приличиями к дураку-мужу, следила за ними огненным взором. Ария клокотала, и жизнь в зале кипела – у малышки-наследницы, царицыной племяшки, рвало болонку, Бюрены перешептывались и смеялись – над белым конем из собственных конюшен, который оказался, по их мнению, лучшим из актеров на этой сцене.

- Слава богу, конь пока терпит, - Гросс неслышно подошел, и дружески взял доктора под руку, - Ла Брюс сутки не кормил его, и воды не давал – от страха.

- Всегда знал, что он злодей, - шепотом отвечал Ван Геделе.

- Левенвольд сегодня уезжает, - Гросс кончиками пальцев раздвинул тафту, и глянул в щелочку, - Сегодня последний его день. Отсидит спектакль – и вуала, в Европу…

- Который уезжает? – переспросил Яков.

- Да уж не наш, старший. Главный. Видишь, государыня печальна – он самый верный и лучший ее советчик, ближайший друг. Говорят, именно он и подарил ей – не корону, но ее нынешнее самовластие…

- Тише, - напомнил Яков.

- Здесь нет шпионов, - отмахнулся Гросс, - здесь театр, а не рынок, да и шум стоит такой – сам себя не слышишь.

- И куда он едет?

- За женихом, для маленькой принцессы, той, что с собачкой, - Гросс кивнул на царицыну племянницу, красную от стыда и злости – собачка все ж запачкала ей платье, - Говорят, вернется к ноябрю. Или же нет…Престолонаследие – штука такая, не каждому можно довериться. О, вот и наши подопечные!

Скрипки грянули – очередной ударной волной – и с потолка поползли на лонжах четыре статиста, украшенные крылышками. В вихре бумажного снега кружились они, колеблемые ветром из машины – четыре ангела, аллегория неизвестных Якову добродетелей – или же все-таки пороков. Опера-то была про Нерона…

- Где же шлейки? – вгляделся Яков.

- Под одеждой. Не бойся, я сам их крепил, - успокоил его инженер.

Конь на сцене прядал ушами, поднимая картинно копыто, Ди Маджо отчаянно трепетал, утопая в волне свирепых золотых блесток, Аницетус дрожаще выводил рулады редкостным своим альтино. Хор продолжал слова за Аницетусом – в лучших колокольных традициях церковных певчих. Видно, уроки Ла Брюса не пошли хору впрок.

Гросс сходил поглядеть, как позади задника работают его подмастерья – один крутил там педали, поднимая и опуская ангелов, а второй раздувал горе-машину, что бросалась блестками. Яков смотрел на звезды, рассыпанные по сцене, и думал, что театр – это, наверное, мир, перевернутый с ног на голову – актеры попирают ногами звезды, и в небе висят одновременно и солнце, и луна…

- Доктор…доктор Ван Геделе!

Яков повернулся, хотя мог и не поворачиваться – этот цитрусовый запах, утраченного запретного рая…Прима Лукерья была сегодня накрашена и напудрена, в коротком шелковом платье и с тюрбаном на голове. Новое платье примы было очень уж коротко – всего лишь до щиколоток, бог знает, кто выдумал столь дерзкую новацию, Ла Брюс или сам гофмаршал? Лицо ее, белое, словно у куклы, изрядно было нарумянено, а губы, и глаза – прорисованы ярко, чтобы все-все в зале могли их видеть.