Юрген Ангер - Шварце муттер

- Кошкин тупик, дом Кузнецова. В кувшине за печкой, - мертвые губы шевельнулись и сказали эти две фразы – без единого звука. Ведьма проговорила все это и прикрыла глаза – как будто ушли ее последние силы.

- Тебя бы к нам, на допросы… - восхитился Десэ.

- Перебьетесь, - весело отвечал ему Яков, - Узнал тайну? Проведешь меня к ней – послезавтра, перед казнью?

- Только что стоял в коридоре, от страха трясся, а тут – обнаглел, - подивился пастор, - Сам в тюрьму просишься. Зачем тебе это, доктор Яси?

Яков выпрямился, потянулся – совсем по-кошачьи:

- Она же – ведьма. Видишь, околдовала меня. И я делаю то, что ведьма хочет – приношу ей ведьминский ее амулет, чтоб она могла помереть с ним спокойно.

Пастор глянул на него оценивающе, потом – на трупом лежащую ведьму, и криво усмехнулся:

- Темнишь ты, доктор. Врешь святому отцу. Я проведу тебя к ней, только чтобы самому увидеть – что потом с нею будет. Она встанет из могилы? Или станет птицей и воспарит с места казни? В любом случае, я хотел бы видеть…

- Увидишь, пастор. Я сам не знаю точно – но гри-гри дает своему хозяину бессмертие.

- А тебе? Что даст он – тебе?

- Быть может, смешно образованному человеку в это верить. Но это единственное, что я запомнил из того, как говоришь ты, курса – если я передам ей амулет, она станет моею слугой. Бессмертный, обладающий магией слуга, как джинн из арабских сказок – разве не стоит попробовать, сделать глупость, чтобы получить такую штуку в свое распоряжение?

- Хотел бы я знать, от кого нахватался ты подобной чуши, - рассмеялся Десэ, глаза его, впрочем, смотрели на доктора холодно и очень внимательно.

- Была в моей жизни одна просветительница…Гри-гри носила Модеста Балк, и все эти рассказы я слышал от нее, жаль, невнимательно слушал – все таращился ей в вырез.

- Балкша! – расхохотался пастор – даже ведьма приоткрыла один глаз, - Красивая была баба. Говорят, по сей день живет в Петербурге.

- И носит гри-гри.

- Черт побери, а ведь я своими глазами видел, как ее пороли на столбе – мне следовало внимательнее глядеть на ее спину…

Балкша – ведьма была, валькирия, кобылица из русских сказок, та, что, огнедышащая, золотыми копытами изводила у обывателей их посевы. Темная копия ангельски-белокурых Монцев, собственных брата и сестры, знаменитых царских фаворитов, Модеста выиграла, в отличие от них, весьма скромную партию – всего лишь полковника Балка. От Монцев были у нее знаменитые синие глаза, и точеный стан, как у арабской шахматной фигурки, но волосы были – вороные, спиральные, синевой отливающие – потому что ведьма.

Дядюшка Бидлоу, человек, тяготевший к степенному и размеренному, с трудом переносил Балкшу с ее таротом, нумерологией и приворотными травками. Потому что – ну чушь же, право слово. А вот Яси во все глаза глядел – на кукуйскую принцессу. На ловкие руки ее, бросавшие карты, и в низкий вырез шелкового платья, и на тонкую – двумя пальцами обхватишь! – талию, и на длинный закрученный локон, качавшийся у щеки – как цепочка гипнотизера. И на странный замшевый браслет, из кожи очень светлой, с вплетенной ладанкой – спрятанный на тонкой руке под ворохом черных ведьминых кружев.

Принцесса Модеста держалась запросто с мальчишкой тринадцати лет – а самой ей было тогда уже хорошо за тридцать. Возможно, полковницу зачаровали волшебные Ясины глаза – так внимательно она в них глядела. Дядюшка нередко пропадал на вызовах, матушка – в церкви, а ведьма Модеста частенько заглядывала – раскинуть для Яси пасьянс или тарот, и однажды, сумрачным дождливым днем…Загляделись они друг на друга, протянули друг к другу руки поверх разложенных карт, а чуть позже – и карты оказались на полу, и сами гадальщики, и кое-какие детали их туалета…

Вот тогда Яси и узнал – про гри-гри, оплетавший длинную ведьмину руку. Странная ладанка оцарапала мальчишке шею, и Модеста, в порыве внезапного откровения, рассказала ему про свой амулет, и про бессмертных загробных слуг. Яси расшнуровал ее платье и пальцем водил – по давно затянувшемуся шраму, от вырезанной кожи. Той самой, белой, что теперь – у нее на запястье. Он почти не помнил ее рассказ, помнил только – как дождь шуршит на улице, и так же почти – шуршит в его пальцах тяжелый шелк, и щекочут его невесомые вороные спирали ведьминых волос, спускаясь – все ниже и ниже…

Много позже, когда был Яков уже на ученье в Лейдене – дядюшка писал ему, что ведьма Модеста арестована, и бита на площади кнутом – по приговору суда. Не за колдовство, нет, за какие-то финансовые растраты и дачи. Об этой казни, наверное, и говорил ему Десэ…

Потом, от дождливого того дня – через десять лет, в городе Кенигсберге повстречал Яков старика-философа с причудливым браслетом на руке – в точности как у красавицы-Балкши. Коса из светлой замши оплетала запястье, и в косу вплетен был крошечный то ли кошелек, то ли ладанка. Философ ничего не говорил – о бессмертии, о приворотах, о фазах луны, и от души презирал тарот. Но он делал фигурки из воска и прокалывал их иглами – и кое-кто в Кенигсберге после этих манипуляций укладывался в постель, а кто-то и в гроб. Философ вообще почти ничего не говорил – он принял их с шевалье де Лионом, в своем кабинете – и восковые фигурки с торчащими иглами плавились на подобии алтаря, застеленном лиловым шелком, иссиня-черные птицы трепетали в серебряных клетках, на фоне каменной стены возвышалась статуя темного дерева, с белым лицом, к ногам которой – припадала черная собака, и алчно слизывала из миски в ногах ее – лаково-черную кровь…Запах чернил, и пепла, и слабый, пропащий запах жасмина…

- Я ничего не смог сделать, - философ обнял шевалье, словно прощаясь, - он был сильнее меня, ваш противник. Он победил. Готовьтесь, друг мой…

- Яков! – пастор тряс его за плечо, заглядывал в глаза, - Очнись! Она что, и вправду тебя заколдовала?

Ведьма сидела на нарах, обняв колени, и раскачивалась из стороны в сторону – рубашка задралась, и видны стали грязные тощие лодыжки. Глаза ее были закрыты. Колдовала она или нет – но душа ее была сейчас далеко-далеко.

- Нет, Десэ, я просто припомнил кое-что, - вздохнул Яков, отряхиваясь от прошлого, - Если я не нужен тебе более, проводишь меня на выход?

Десэ снял с себя и повесил на крюк кожаный прозекторский фартук, плеснул на тряпицу спирта и протер руки. Подручный его глядел, как на кощунство – на пустой перевод добра.

- Зашивать не стану – напрасный труд, - прозектор бросил тряпку в раскрытое чрево мертвеца, - Все равно поутру отправится – в яму с известью. Прощай и ты, мизерабль – до завтра.

Помощник его согласно кивнул, и продолжил тянуть один за другим – зубы изо рта у покойника. Поблескивали щипцы, и зубы ударялись по очереди, как спелые зерна – о вогнутое дно железной прозекторской миски.