Юрген Ангер - Шварце муттер

Десэ накинул плащ и вышел, задевая темным развевающимся полотнищем о ступни мертвецов на колодах, матово-серые, словно сыр рокфор, или ноздреватый мартовский снег. Трупы лежали рядами, разломанные восковые персоны, негодные более болваны для одежды, пустая порода. Отыгранные, ненужные для партии карты.

Десэ вышел на улицу, вдохнул ночной свежайший воздух – ах, эликсир, тем паче после удушья морга – и фамильярно потрепал по загривку караульного. Он всегда был фамильярен и груб – с теми, с кем мог себе это позволить.

Прозектор отыскал на задворках свой возок, взлетел на облучок – и за пазухой его шевельнулась и звякнула бутыль. Сегодняшняя его добыча, сыворотка правды. Молоденький лекарь-шпион забыл у него в гостях эту новую игрушку, и Десэ не терпелось – в лабораторию, поскорее разобрать зелье на элементы, изучить, узнать – как устроено, как сделано. Собственные опыты уже третий месяц не давались ему, неудача погоняла неудачей, а тут чужая, новая, незнакомая отрава – повод поразвлечься и отвести душу.

Неудачи пошли у него – с тех пор, как ученик его бросил. Впрочем, что значит – бросил? Ведь перевязывая волчонку лапу – мы же не думаем, что повзрослевший волк из благодарности будет – служить нам? И спасая змею из колодца – не ждем от нее потом особой преданности? Ученик его был из той самой породы, холодных ядовитых змей, и вся благодарность его могла заключаться лишь в одном – усвоить все преподанные уроки, сделаться лучше учителя. И все. Ни в коем случае – не пребывать возле Десэ вечно.

Когда Десэ начинал его учить – они были еще почти на равных. Сам он был молодой абортмахер, немножко алхимик, и только начал звать себя Смертью – в честь казненной в Париже тетки своей, Катарины Десэ. Тетку он ни разу в жизни не видел, но называться Смертью было – красиво и загадочно.

В Саксонии, в городе Дрезден, он дергал зубы одному остзейскому наемнику, изгнаннику, скитальцу, на родине заочно приговоренному к смерти, за государственную измену. И как-то так с ним сдружился, что угодил в гувернеры – к трем его сыновьям-подросткам. Сам еще толком ни в чем не сведущий – учил трех недорослей астрологии, геральдике и алхимии. И сам, вместе с ними, невольно заново постигал, раскладывал, как органы трупа при вскрытии – все те знания, что прежде бездумно носил в своей голове, заученные, вызубренные, как стихи. Сам постигал, вместе с учениками, прежде заученное, разбирал, составлял из мертвой смальты – живую, играющую мозаику.

Ах да, он же был господин Тофана. И отец его звался так, и сгоревшая на парижском костре непутевая тетка. Десэ выучил подопечных своих недорослей составлять этот яд – попросту из озорства, из сострадания к бедным изгнанникам. Решил тогда, что им, невезучим шведским иудушкам, с подобным знанием как-то полегче будет устроиться в жизни. Вырастил трех новых господ Тофана, на свою голову.

Время прошло, и безумная блуждающая звезда развела их всех далеко от Десэ, всех – кроме одного. Самого лучшего, самого способного его ученика. Даже в мыслях Десэ не называл его сыном, эту согретую на груди змею, но, увы – остался к нему привязан.

Но и в сказках – волчонок вырастает в волка, и отправляется резать стада, а воспитавший его ворон – остается сидеть на суку. Ты можешь выучить питомца всем своим премудростям, передать все свои знания – но ты не в силах изменить его природу. Он то, что он есть, люди не меняются. Бывший гувернер держался рядом, но и чуть поодаль – от недавнего ученика, и следил за его успехами. Или – провалами. Следил за тем, как умница и алхимик на глазах его превращается в кукольного петиметра, придворного повесу, предлагающего себя на продажу, и столь недорого. Видел – с безопасного расстояния, с щемящей болью – его первые беспомощные интриги, и обидные падения, и то, как он пытается защищаться. Увы, тщетно. Алхимия в новой его войне оказалась почти бесполезным оружием – пригодился разве что белый опийный табак, в который ученик его все чаще зарывался носом, при каждой своей придворной неудаче. Десэ нарочно придумал для него этот белый табак – чтоб не так больно было ему, ломать крылья и падать.

Возок остановился позади дома – Десэ свистнул конюха и отдал ему поводья. Во флигеле его, самом дальнем, горел свет. Десэ удивленно хмыкнул, и стремительно зашагал – к своему жилищу.

- Ты же принес ее? Эту штуку с эфедрой? – ученик его зажигал в светильниках свечи, одну за другой, тень среди пляшущих теней, темный и тонкий, как переломленная плеть, - Мне до смерти хочется знать, как он это делает.

- Ты странный человек, Рене, - криво усмехнулся Десэ, и выставил бутылку – из-за пазухи на стол, - Ты же мог спросить формулу – у самого доктора.

- Фу, - поморщился капризно Рене, - Так неинтересно. Я хотел бы узнать ее – сам.

Десэ посмотрел на него с любопытством.

- Надоедает все выманивать из людей – деньгами и поцелуями, - пояснил для него Рене, - Хочется добиться хоть чего-то – собственным ничтожным умом.

- Боюсь, эта сыворотка скисла, - предупредил Десэ, - Ей уже часов десять, а живет она – только пять.

Рене улыбнулся, сощурив глаза – так, что получились агатовые лукавые полумесяцы – и отвечал с беспечной бравадой:

- Так даже интереснее, правда? Всегда интереснее играть – когда знаешь заранее, что уже проиграл. Более того – только тогда и стоит ввязываться в игру…

Яков два часа провел под июльским дождем, позади опечатанного дома Дрыкина. Увидел, как вышли из калитки две закутанные в плащи фигуры – о, знакомый запах яванских пачулей! Где тебя только не носит, благословенный градоначальник Салтыков…Яков подождал, как гости отойдут подальше, и заберутся в свою карету, и тогда лишь поскребся в дверь и позвал:

- Трисмегист!

Прошуршали шаги, приоткрылась дверь:

- Забегай, братишка!

Яков нырнул в дверной проем, и дверь бесшумно притворилась.

- И зачем пожаловал? Или – как все, черную маму о милостях просить?

- Знаешь, где дом Кузнецова? Кошкин тупик?

- Дом выморочный, - не сразу вспомнил Трисмегист, - Опечатан в казну, пока не продан. Ходу в него нет, но пожелаю – будет. Что там у тебя – клад зарыт?

- Можно и так сказать, - Яков прошел в комнату, приблизился к заложенному ставнями окну, из щелей которого шел слабый свет, - Там за печкой, в кувшине, ведьмин амулет. Он мне нужен.

- Что платишь? – быстро спросил Иван.

Яков покопался в кармане, и вытащил две шпильки, осыпанные изумрудными осколками:

- Это задаток, - потом запустил руку в карман еще раз, и блеснула длинная самоцветная сережка, играющая такими же русалочьими изумрудными каплями, - А это потом.

- Бабу ограбил? – с долей похвалы протянул Трисмегист, - Ай, молодца! Наш человек.