Александр Бушков - Копья и пулеметы [litres]

Энергичный старец был все же неплохим полководцем – этого у него не отнять – и сосредоточил войска на стратегически важных подступах к столице, в первую очередь заняв мосты через Темзу. И вдобавок собрал добровольческое ополчение примерно из 170 000 «добровольных констеблей».

В назначенный час на пустыре собралась огромная толпа (по словам чартистов – 250 000 человек, по заверениям их противников – вдесятеро меньше, но истину уже не установить). Когда туда прибыл О’Коннор, его задержали и отвезли к начальнику лондонской полиции. Тот напомнил о законе XVII в. и заявил: митинг разрешается, а вот шествие к королевскому дворцу – нет. О’Коннор согласился – явно хотел избежать большого кровопролития, он ведь уже видел, сколько «активных штыков» выставлено против его безоружных сторонников, и, зная власти, не сомневался, что эти штыки без зазрения совести будут пущены в ход.

Несколько человек (ровно в пределах, предписанных законом двухсотлетней давности) на тех самых трех кэбах доставили хартию к парламенту и вручили ее депутатам. В отличие от двух прежних случаев, встреча их ожидала совершенно другая – раньше депутаты хранили презрительное высокомерие, а теперь смеялись чартистам в лицо и сыпали оскорбительными шутками – наверняка приободренные присутствием нескольких сотен тысяч штыков, которых раньше у них за спиной не было.

Специальный комитет палаты общин, назначенный для рассмотрения хартии, с ходу пошел на конфронтацию. Сначала заявил, что под хартией подписались не шесть миллионов, как уверяют чартисты, а только два.

Возможно, истина где-то посередине. В любом случае и два миллиона – слишком большой процент совершеннолетних мужчин Англии, к которому следовало бы отнестись уважительно.

Потом заявили, что многие подписи фальсифицированы. И в самом деле, тут уж крыть было нечем – среди прочих оказались и подписи королевы Виктории, и ее мужа принца Альберта, которые в реальности попасть туда никак не могли. То ли дурные шутники постарались, то ли, что гораздо вероятнее, провокаторы. Основываясь на этом, парламентарии объявили, что все подписи заслуживают тщательного изучения, и отвели на это предприятие три месяца. О’Коннор вынужден был согласиться. Как вы, вероятно, уже догадались, палата общин и третью хартию отвергла абсолютно демократическим образом, большинством голосов – 224 против 15.

Это был смертельный удар по чартистскому движению. Последнее в истории заседание его конвента напоминало скорее похороны. Теперь уже всем стало совершенно ясно, что любыми петициями, прошениями, хартиями от властей ровным счетом ничего не добиться. Прозвучали довольно вялые призывы ко всеобщему вооруженному восстанию, но было ясно, что это несерьезно. В нескольких промышленных городах прошли локальные, никак между собой не связанные рабочие бунты, легко подавленные войсками и полицией. Сотни людей отправились кто за решетку, кто в кандалах в Австралию. Многие чартисты эмигрировали. Человек буйного ирландского темперамента, О’Коннор и прежде был нервным, даже психически неуравновешенным. Видя необратимый крах дела всей своей жизни, он окончательно сошел с ума и через несколько лет умер в сумасшедшем доме.

Последний более-менее массовый митинг чартистов состоялся в 1852 г. – да и был это не митинг, а скорее траурное шествие памяти О’Коннора, которого хоронили в этот именно день.

Чартисты навсегда сошли с политической сцены – словно задули свечу…

И все же, все же… «…дело прочно, когда под ним струится кровь». К стыду своему, я не помню точно, чьи это стихи, Пушкина или Некрасова, но хорошо помню, что именно Пушкину принадлежит строфа: «Не пропадет ваш скорбный труд». В этих словах глубокая справедливость.

Ни промышленные, ни сельскохозяйственные рабочие не прекращали борьбу – правда, уже никогда больше не доходило до вооруженных мятежей. Росли количеством и крепли тред-юнионы, став вполне легальной силой со своими депутатами в палате общин. Постепенно многое из того, за что боролись чартисты, стало законом (и немало чартистов дожили до этого).

1858 г. – упразднен имущественный ценз для депутатов парламента.

1872 г. – введено тайное голосование.

Реформы 1867 и 1885 гг. – право голоса предоставлено каждому взрослому мужчине, если у него есть семья, – то есть подавляющему большинству рабочих и батраков.

(К слову, в 1867 г. была упразднена австралийская каторга. Правда, остались две другие, еще более жуткие – в Британской Гвиане и на Андаманских островах в Индийском океане (они нам знакомы по повести Конан Дойля «Знак четырех».)

В общем, никак нельзя сказать, что усилия чартистов были бесплодными, что бесцельными были их жертвы – и многие сотни людей, угодивших кто в тюрьму, кто на австралийскую каторгу, и пролитая чартистами кровь. В том, что до власти наконец дошло, что одними тупыми репрессиями ничего не поправить и не потушишь и пора научиться идти на уступки, есть и заслуга чартистов, а посему их следует помнить со всем уважением, как всякого, кто, порой ставя на карту не только свободу, но и жизнь, боролся за права человека и улучшение жизни тех, кого слишком долго считали бесправным быдлом.

(Вот, к слову. Чуточку забавный эпизод парламентской истории Англии. Во второй половине XIX в. Ирландская партия стала третьей по численности и влиянию в парламенте после вигов и тори. Конечно, им все же никогда не удавалось собрать нужного большинства, и тогда они применили другую тактику – когда их что-то не устраивало, просто-напросто всей фракцией уходили из зала, тем самым лишая заседание кворума. Так что всякий раз вигам и тори приходилось с ирландцами договариваться, идти на какие-то компромиссы и некоторые уступки.)

А теперь, как и обещал, расскажу об уникальном, единственном в своем роде случае, когда одно из проявлений технического прогресса все же удалось затормозить и не допустить к широкому употреблению. Причем проделали это не религиозные фанатики, не толпа разъяренных луддитов с кувалдами или батраков с факелами – вполне респектабельные господа с положением в обществе и солидными банковскими счетами…

Начну чуточку издалека. XVIII в. именовали (и до сих пор именуют) Веком Просвещения. Сколько это Просвещение принесло вреда и крови – уже другая тема. Так вот, век девятнадцатый с полным на то основанием можно поименовать Веком Пара. Герберт Уэллс всю жизнь так его и называл.

Именно в этом столетии паровой двигатель получил совершенно новое применение – его начали устанавливать на кораблях и сухопутных транспортных средствах (я специально употребил такой термин, потому что паровозам предшествовали безрельсовые пассажирские повозки).