Эрих Куби - Русские в Берлине [Опыт Второй мировой войны. 1941–1945] [litres]

Кстати, Фридрих Люфт не разделяет нашу точку зрения, что все акты насилия являлись всего лишь простой чисто сексуальной разрядкой. Он говорит: «В них ожил своего рода атавизм. Мне кажется, русские испытывали необходимость оставить клеймо своей победы – такая необходимость глубоко укоренилась в мужчинах».

Но даже если это «атавистическое» представление и является истинным объяснением, оно все равно не дает никому права заявлять, будто насилие стало осознанной попыткой поквитаться со вчерашним смертельным врагом. После войны весь немецкий миф зиждется именно на этом мотиве. Его психологическая основа – это немецкое бессилие, а не русская сила; только помня об этом, мы можем оценить то, какое несоразмерное влияние оказало насилие на послевоенную политику Германии. Возможно, мне стоит позволить себе небольшое отступление, чтобы проиллюстрировать эту мысль. Долгие годы я остро интересовался проблемой Аушвица [122] Аушвиц – комплекс немецких концентрационных лагерей и лагерей смерти, располагавшийся в 1940–1945 гг. около города Освенцим в 60 км к западу от Кракова, который в 1939 г. указом Гитлера был присоединен к территории Третьего рейха; в мировой практике принято использовать немецкое название Аушвиц, а не польское Освенцим, поскольку именно немецкое название использовалось нацистской администрацией. . Во время Франкфуртского процесса я с удивлением наблюдал, что так называемые «убийцы за письменными столами» и их сообщники, то есть люди, которые запустили всю машину убийств, не испытывая при этом к своим жертвам ни малейшей ненависти, оставили немецкую публику совершенно равнодушной, тогда как мелкие сошки, их подчиненные, которые оказались в фокусе судебного процесса и чьи садистские и извращенные преступления привели их к глубоко личной связи со своими жертвами (именно по этой причине они принимали второстепенное и нетипичное участие в организации лагерей смерти), вызвали сильный прилив чувства глубокой неприязни.

На мой взгляд, этот второй тип убийцы встречается во всех человеческих обществах, но обычно он находится под контролем господствующих общественных сил. Точно то же самое было бы и с настоящими убийцами Аушвица, если бы «убийцы за письменными столами» не создали общество, в котором преступления такого рода не оставались безнаказанными. Разумеется, я далек от желания сравнивать русских насильников с убийцами Аушвица, но я не могу не заметить параллель в немецкой реакции на вторых. Эти солдаты оказались лично связанными со своими жертвами и, следовательно, совершили то, что свойственно человеку, слишком уж свойственно. И все же их действия немецкую публику возмутили, тогда как более ужасные деяния нацистского руководства были выброшены из головы, как сплошные бюрократические ошибки. Трудно разглядеть черное через черные очки.

Как бы там ни было, немецкое отвращение к этим актам насилия было столь всеобщим, что нарушения параграфа 218 Уголовного кодекса (законов, запрещающих аборты) рассматривались как полностью допустимые. Возможно, это объясняет, почему, несмотря на то что десятки тысяч изнасилованных должны были произвести на свет несколько тысяч русских детей, нам не известно о таких. Реплика пастора Грубера проливает на это свет. «Ввиду всех этих обстоятельств мы решили игнорировать параграф 218 Уголовного кодекса. В дополнение к дезинфекции всех женщин и девушек, которые обращались к нам, врачи и медсестры решили, что для прерывания беременности имеются достаточные этические показания».

Наши исследования по поводу того, аннулировали ли немецкие власти Большого Берлина законы об абортах официально, не принесли результата, что, разумеется, не означает, будто подобных указаний не издавалось. Фрау К.С., адвокат из района Веддинг, заявила, что не может припомнить ни одного случая обвинения за аборты – самопроизвольные или наоборот, – в период с мая по август 1945 года. Насколько ей известно, специальная комиссия неизменно санкционировала бы прерывание беременности, независимо от того, могла ли предполагаемая мать представить хоть малейшее доказательство того, что подверглась насилию.

Другой адвокат, доктор Р., прибыл в Берлин из Кенигсберга 20 сентября 1945 года. Как и многих его берлинских коллег, его как-то попросили выступить в роли судьи в то время, когда очень многих судей-нацистов просто уволили со службы. Доктор Р. утверждает, что ни один берлинский суд не мог издать официальных инструкций по разрешению абортов в случаях изнасилования русскими солдатами, хотя бы только потому, что русские сами решительно запретили бы публикацию подобной меры. Однако между полицией, прокуратурой и судебной властью существовало негласное соглашение не выдвигать никаких обвинений. Доктору Р. не известно о судебных преследованиях за нарушение параграфа 218 в тот период. «Невозможно подсчитать – даже в грубом приближении, – сколько абортов тогда имело место, и в любом случае не все они явились результатом изнасилования русскими. Многие женщины прерывали беременность из опасения, что не смогут выкормить детей в такое тяжелое время».

Раболепие и неприязнь стали двумя противоположными реакциями жителей Берлина на наиболее бурное столкновение русских и немцев за всю историю этих народов. Никогда раньше так много немцев не вступало так часто в непосредственный контакт с таким большим числом русских. (Мы говорим «русские» потому, что тогда так было принято выражаться, хотя в рядах Красной армии в Германию вошли сотни тысяч представителей других советских народов.)

К сожалению, невозможно представить более чем беглый взгляд на подобное столкновение в такой книге, как эта. Данная глава заканчивается подборкой отдельных комментариев, поскольку было бы неправильно упоминать одни лишь крайности.

Фрау Е.: «Они были во всем совершенно чужими. Даже когда они хорошо относились к нам, мы оставались настороже. Мы делали то, что нам было велено, но без всякого желания. Они быстро это замечали и, принимая нашу подозрительность за враждебность, сами становились враждебными».

Книготорговец: «Когда они пришли, всех нас охватила паника. Нацистская пропаганда и рассказы беженцев отложили на нас свой отпечаток. На Курфюрстендамм прокатилась волна самоубийств, и не только среди нацистов. Мы просто не могли себе представить своего будущего под русскими».

Полковник: «Москва заслужила бы благодарность всего нашего народа, если бы они пресекли акты насилия, особенно в отношении женщин. Но настоящая ненависть приберегалась для западных союзников, которые, как мы тогда считали, бросили нас на произвол русских».

Фрау Л.: «Русские части маршировали по нашим улицам, распевая свои мелодичные песни. Один запевал, другие подхватывали хором. Еще несколько месяцев после того, как они ушли, дети Берлина напевали эти мелодии».