Луи Буссенар - Избранные произведения. II том

— Как? Это ты, негодник? Что ты здесь делаешь?

— Господин полковник, я привел вам сменную лошадь. Прошу простить меня, что упряжь не по форме.

— Ладно, так и быть!.. Иди, займи свое место в строю… и постарайся, чтобы тебе размозжили голову…

— Господин полковник, вы очень добры!.. А мои товарищи?

— Такие же негодники, как и ты! Пусть отправляются на позиции. Что касается пленной, доставьте ее к врачу.

Пятеро зуавов, стоя под огнем, отдали честь командиру, развернулись и присоединились к своей весьма поредевшей роте.

Они вытянулись на земле рядом с Питухом, горнистом, который был рад им без памяти и засыпал друзей вопросами.

— Да все было проще пареной репы, — ответил Дюлон, — мы находились в лагере на посту… ну а затем, какой там к черту пост… какой лагерь… плевали мы на него…

И Оторва добавил, разрывая зубами патрон:

— Потом мы поработали разведчиками, далее — в артиллерии, после — в кавалерии! А теперь мы снова — пехтура! Давай, Дружок, давай, старина, за работу!

Во время боя. — Глоток для солдата. — Светская дама и маркитантка. — Тайна!.. — Быть может. — Чувство собственного достоинства. — Англичане. — Штыковая атака. — Рукопашная. — Полууспех. — Телеграфная вышка. — Оторва и знамя. — Победа при Альме.

Наверху, на плато Альмы, где смерть угрожала каждому и без передышки наносила свои удары, свирепствовала жажда.

Жестокая, мучительная жажда, так хорошо знакомая солдатам!

Волнение, смертельная опасность, грохот взрывов, едкий, удушливый дым, разъедающий губы порох из патронов, которые рвут зубами, — все это вызывало сильнейшую лихорадку, распалявшую кровь…

У зуавов звенело в ушах, глаза помутнели, голова горела, во рту пересохло — жизнь бы отдали за глоток воды!

Но котелки были пусты, и давно. Солдаты грызли пули, сосали камешки, жевали травинки, чтобы умерить муки жажды.

— О-о, мамаша Буффарик!.. Мы спасены, мы спасены!..

Спокойная, бодрая, такая же невозмутимая под ураганом пуль и снарядов, как сам кебир, маркитантка подошла к зуавам с полной флягой.

Это не вода, нет, это молоко от бешеной коровки. Лучше это или хуже?

— Мамаша Буффарик! Стаканчик, умоляю!

— Сейчас, мой мальчик! Будь здоров!

Госпожа Пэнсон живо повернула маленький медный краник, который сверкал, как золотой, наполнила стопку и протянула ее жаждущему.

— Тысяча чертей! Будто огонь глотаешь!

Маркитантка поспешила к другому солдату.

— Мамаша Буффарик! У меня в глотке уголь!.. Скорей!.. Хоть глоточек!

— Пожалуйста, малыш!

— Спасибо!.. Держите, вот деньги…

— Сейчас некогда рассчитываться. Касса закрыта. Заплатишь после боя.

— Но… если я сыграю в ящик?

— Ты потеряешь больше, чем я! Придешь, когда захочешь, не беспокойся…

Она спокойно двигалась в самом пекле, не обращая внимания ни на вой снарядов, ни на свист пуль, и обходила ряды с неизменной улыбкой, являя собой образец бесстрашия и доброты.

Стопка за стопкой — и фляга пуста. Мамаша Буффарик побежала, чтобы наполнить ее снова. О, это было недалеко. В тылу полка, рядом с санитарной повозкой. Там же находились доктор Фельц, Роза, Тонтон и их мул, Саид. Мул тащил два бочонка, весь запас жидкости.

В одном из бочонков — спиртное для тех, кто сражается. В другом — чистая вода для раненых.

Умело и ловко, а главное, самоотверженно помогала Роза майору-медику, который рылся в кровавом месиве раздавленной плоти и раздробленных костей.

Бедные раненые! Их неустанно доставляли музыканты, выполнявшие обязанности санитаров.

О, что за ужасное зрелище являл собой этот уголок поля боя, где трава была покрыта кровавой росой, где пульсировала измученная плоть, где мужественные и гордые молодые люди слабым голосом звали в агонии маму, как в детстве!..

Мамаша Буффарик поспешно направилась к этому трагическому месту, оказавшись там в ту самую минуту, когда у перевязочного пункта остановилось ландо, и увидела Даму в Черном. Та все еще была без чувств.

Мамаша Буффарик ничего не видела и не слышала о подвигах Оторвы, совершенных за густой завесой дыма, и не знала, откуда и как появилась здесь эта незнакомка.

Однако вид неподвижной женщины, бледной как полотно, быть может, мертвой, не мог не тронуть доброе сердце маркитантки.

Она подошла ближе, убедилась в том, что та еще дышит, и торопливо расстегнула ее атласный корсаж [1451] Корс а ж — часть женского платья от шеи до пояса. . Тщательно сложенные бумаги выскользнули при этом на землю. Зуав, стоявший рядом, подобрал их, а маркитантка растерла водкой виски́ незнакомки.

Дама открыла глаза, пришла в себя и, увидев французские мундиры, сделала гневный жест.

Она оттолкнула мамашу Буффарик, заметила свои бумаги в руках солдата и вскрикнула не окрепшим еще голосом:

— Мои бумаги!.. Дайте их мне… они мои… верните их… я требую!

— Нет уж, — ответил служивый. — Слава Богу, я службу знаю… я отдам их кебиру в собственные руки, а он передаст их командующему… такой порядок!

— Я не хочу!.. Я не хочу!..

— Вот еще! Мало ли кто чего не хочет!

Дама неприязненно сжала губы. Она была встревожена и раздосадована. Мамаша Буффарик спокойно сказала:

— Ну же, не надо так волноваться, лучше выпейте что-нибудь для бодрости. Не упрямьтесь, это от чистого сердца.

— Нет, — ответила незнакомка твердо. — От французов, врагов моей родины, мне ничего не надо.

Взглядом своих больших глаз, похожих на черные алмазы, она окинула кошмарную картину лежащих вповалку тел, и дьявольская радость осветила ее прелестное лицо.

В эту минуту к ней подошла Роза со стаканом воды в руке. Она услышала жесткое «нет!» Дамы в Черном и сказала ей своим мелодичным, нежным голоском:

— Но эти враги великодушны… они перевязывают ваших раненых, как своих… по-братски помогают им… взгляните, мадам!

Белое личико юной девушки, ее легкий румянец были очаровательны. Роза носила простенькое ситцевое платье и соломенную шляпу с трехцветной кокардой [1452] Кок а рда — металлический значок определенного образца на форменной фуражке. Трехцветная кокарда здесь — изображение государственного флага Франции: синяя, белая, красная полоски. . Из-под шляпы выбивались пышные волосы. Изящество и достоинство, с каким девушка держалась, внушали восхищение и симпатию.

Незнакомка смотрела на нее долго, пристально, невольно поддаваясь обаянию ее слов и взгляда. Странное чувство пробудилось в глубине души воинственной славянки, неуловимое, болезненное и сладостное. Глаза ее, такие прекрасные, несмотря на холодный блеск, увлажнились непрошеной слезой.

Потом она прошептала голосом тихим, как дыхание:

— Да… конечно… ей было бы столько же лет… и эти золотые волосы… эти васильковые глаза… этот цвет лица… лилия, роза… и такая благородная осанка… она ничуть не похожа на маркитантку!