Луи Буссенар - Избранные произведения. II том

— Верблюд!.. Это был верблюд!

И вся компания, весело болтая, побрела, спотыкаясь, на ночлег, к Колоколенке; там тянулись, насколько хватало глаз, маленькие полотняные палатки на двоих, где солдат ждал крепкий сон под грохот артиллерийской канонады.

На следующий день Адский дозор маялся с похмелья, но это не мешало ему с обычной отвагой делать свое трудное дело. Пусть будет трудное, пусть опасное — их вдохновляет любовь к родине и славе!

Дней восемь или десять прошли в мелких стычках. Ночные атаки неутомимых и бесстрашных русских участились.

И странное дело, эти атаки почти всегда оказывались успешными. Русские заставали врасплох французские посты, разрушали траншеи, заклепывали пушки, убивали артиллеристов, и казалось, будто им благоприятствовал слепой случай, если только это не новое предательство.

Да, именно так! Не иначе, как предательство. Штаб по два раза за ночь менял пароли. Высшее командование распоряжалось сооружать фальшивые батареи и маскировать настоящие. Оно тщательно скрывало передвижение войск и меняло маршруты.

Напрасные усилия! Каждый раз случалось, что противник оказывался предупрежден с дьявольской точностью и быстротой. Тем временем начали циркулировать [1586] Циркулировать — обращаться, делать круговорот. неприятные слухи. Распространяемые с чрезвычайной ловкостью и коварством, они ничего не утверждали. Но в них содержались намеки на «некоторых людей», которые, мол, ходят в одиночку, без контроля, без командиров через линию фронта, когда и как им заблагорассудится, и появляются там, где надумают сами.

Можно ли положиться на этих «некоторых людей»? Есть ли уверенность в их морали, в их верности долгу, родине, знамени?.. Очень быстро подозрения начали падать на Адский дозор, вернее, на его командира.

Как всегда бывает при подобных обстоятельствах, главное заинтересованное лицо ничего об этих слухах не знало. И именно это мешало ему пресечь в корне гнусную клевету, которая распространялась все шире и шире, быть может, как раз в силу своей абсурдности [1587] Абсурдность — нелепость, бессмыслица. . Вскоре произнесли вслух и имя Оторвы. Кто? Узнать невозможно. Это все тот же коварный аноним: «говорят…», «кое-кто полагает…», «утверждают…».

Да, это Оторва!.. Ему припомнили, сильно все преувеличивая, пирушку, которую он закатил для своих франтиреров. Это, мол, была гнусная оргия, во время которой командир Адского дозора похвалялся тем, что он разжился русским золотом… Все, мол, видели, как золото текло у него меж пальцев… ему, видно, хорошо заплатили за мерзкое предательство, и теперь французские укрепления переходят в руки врага. Ночные вылазки Оторвы комментировались все более недоброжелательно, их толковали все более определенно.

Оказывается, многие замечали ночные вылазки командира разведчиков. Люди видели, как он проскальзывал мимо передовых постов, как он рыскал, что-то высматривая, появлялся и тотчас снова исчезал, неустанно обходя ничейную полосу, которая пролегала между укреплениями Севастополя и боевой линией англо-французов.

Конечно, во всем был виноват Оторва. Нечего и сомневаться. Его нельзя ни с кем спутать. Его зуавский мундир, его борода, его походка, орден Почетного легиона!.. О, этот знак на груди предателя!

Теперь об Оторве уже говорили с полной уверенностью. И кого же обвиняли? Бесстрашного солдата, храбреца, в груди которого билось честное сердце. И этого героя старались забросать грязью ненависть вкупе с завистью. Так прошла неделя, а потом разразилась гроза, постепенно набиравшая силу.

Однажды в послеполуденный час Оторва, не занятый на службе, прогуливался по Камышу, с интересом наблюдая кипевшую там жизнь. Он был один, что случалось очень редко. Сейчас он встретит кого-нибудь из товарищей, кто поможет ему потратить денежки, полученные утром от старика отца.

Но встретил он не товарища, а сержанта Леона Дюре, своего заклятого врага, которого не видел после их стычки. Поскольку Оторва — кавалер ордена Почетного легиона, солдаты и унтер-офицеры должны отдавать ему честь. В глубине души он не придавал особого значения этой почести — ведь он оставался зуавом Оторвой, простым капралом. Жан готов был бы даже посмеяться над уставной церемонией. Но приветствие относилось не к нему, а к ордену, символу воинской доблести и знаку высшего уважения, какое родина только может выказать солдату. И этим Оторва поступиться не мог.

Не дойдя до Оторвы четырех шагов, сержант Дюре окинул его презрительным взглядом, ухмыльнулся и демонстративно заложил руки за спину, нагло показывая тем самым, что не отдал честь умышленно.

Оторва немного побледнел, раздул ноздри и почувствовал, как сердце его прохватила дрожь, предвещавшая страшный приступ гнева.

Спокойным, немного приглушенным голосом он окликнул сержанта, который остановился, по-прежнему нагло улыбаясь.

— Сержант, устав требует, чтобы вы отдали честь этому ордену. Извольте подчиниться уставу.

Дюре, стоя вполоборота, оглянулся. За ним по пятам следовали несколько линейных стрелков. С ненавистью глядя на Оторву, он процедил сквозь зубы:

— Я не стану приветствовать знак, обесчещенный предателем, продажным и жалким русским шпионом!

Ужасные слова, совершенно неожиданные для Оторвы, хлестнули его по лицу, точно пощечина.

В ушах у него загудело, взгляд помутился, горло перехватило, язык онемел, ему показалось, что сердце его перестало биться и он сейчас умрет. Сквозь пелену крови, застилавшую глаза, он увидел бледную ухмылявшуюся физиономию негодяя, увидел его серые глаза с желтыми крапинками, слюнявые губы…

Рычание вырвалось из уст Жана, а затем, запинаясь от гнева, возмущения и обиды, он выкрикнул:

— Ублюдок… негодяй… я заткну твои слова обратно в твою грязную глотку!.. Я… я убью тебя!

В порыве ярости зуав бросился на сержанта, схватил его в охапку, швырнул на землю… потом прыгнул сверху, ощущая несказанную радость от того, что топчет ненавистную плоть.

Но Дюре позвал на помощь:

— Ко мне!.. Товарищи, ко мне!..

Линейные стрелки, сопровождавшие сержанта, скопом кинулись на Оторву.

Их было не меньше дюжины, их заранее предупредили о том, что может случиться, и они знали, что делать.

— Ах, негодяи… подлецы!.. Десять на одного… и они еще называют себя французами!

Оторва отбивался ногами, кулаками, он колошматил своих врагов, бросал одних на других, и на какой-то момент ему удалось раскидать кучу тел, навалившихся на него.

— А ну, смелей… смелей, друзья, — кричал тем временем сержант Дюре. — Он в наших руках, этот мерзавец… этот предатель…

Стрелки верили, что зуав был действительно виновен, и в справедливом негодовании набросились на него снова, несмотря на страшные удары, которые тот наносил им.