Жан-Кристоф Руфин - Кругосветное путешествие короля Соболя [калибрятина]

Наше милосердие распространилось даже на тех, кто подверг нас опасности, а то и предал. Так, Степанов, несмотря на более чем серьезные основания не доверять ему, был прощен и принят на борт. После его попытки выдать нас – и раз уж командир острога передал его судьбу в наши руки – мы очень сильно его напугали. Был собран суд из группы ссыльных, который убедил его, что он приговорен к смерти. Ему пришлось выпить горькое питье, которое он считал ядом, но на самом деле это был безобидный рассол. Его это так потрясло, что он на три дня впал в лихорадку и беспамятство. Похоже, он был достаточно наказан, и я лично пришел сказать ему, что он прощен. Он и правда оказался странным типом – так же безоглядно предался раскаянию, как до того предательству. Я с превеликим трудом уклонился от его объятий. И сделал ложный вывод, что отныне он будет мне верен.

Среди множества пассажиров на борту было девять женщин. Мы могли бы взять на борт и больше, и потребовалась изрядная твердость, чтобы запретить отплывающим мужчинам взять с собой подружек. Мы сделали несколько исключений только для тех дам, которым это было твердо обещано в обмен на оказанные услуги. Например, для горничной Афанасии.

Что до самой Афанасии, было очевидно, что я ее не покину. Она ухаживала за мной днем и ночью после того, как бежала из крепости. Мои чувства к ней остались прежними, однако все между нами стало иным благодаря ее убежденности и проницательности. Я не сразу осознал всю силу моей к ней привязанности. Я думал, что могу воспользоваться ее страстью, чтобы осуществить свой план побега. Но ее взгляд были куда проницательней моего, и она разглядела во мне любовь еще тогда, когда я питал иллюзию, что могу пренебречь своей симпатией к ней. Верно и то, что планы нашего с ней обустройства на Камчатке, которые строили для нас обоих ее родители, да и она сама, шли настолько вразрез с моим стремлением к свободе, что стали преградой чувству, которое я мог к ней питать.

Трагические события, которые нам пришлось пережить, все изменили. То, как она восприняла смерть Нилова, разрушение прочных основ ее существования и неизвестность новой жизни, полной скитаний и опасностей, вызывало мое глубокое восхищение. Было бы неверно сказать, что я влюбился в нее, ведь я уже давно был влюблен. Просто я больше не создавал препятствий для этой любви. Она заполнила меня без остатка, и, пока я выздоравливал, одно присутствие рядом Афанасии стало источником такого наслаждения, какого я еще никогда не испытывал.

Афанасия убежала из Большерецка в мужской одежде. Поднявшись на борт «Святых Петра и Павла», она решила остаться в этом обличье, объяснив мне, почему оно ей нравится. Остальные женщины на борту были служанками. Они не принимали никакого участия в совещаниях, на которых вырабатывались важные решения. Самим своим внешним видом Афанасия показывала, что категорически не согласится с подобным положением дел. Она была деятельной участницей заговора и собиралась оставаться такой же и во время путешествия. А еще она заявила, что при необходимости будет сражаться, и попросила меня научить ее обращаться с оружием.

Кстати, следует признать, что костюм юноши очень ей шел. Он придавал ей непринужденность, естественность и грацию, что воспламеняло мое желание еще сильней. Если она проводила весь день, бегая по палубе и карабкаясь на реи, то тем более волнующим было мое наслаждение, когда вечером я снимал с нее одежду и оставался с самой очаровательной и страстной из женщин.

Едва корабль оказался в неизвестности открытого моря, как наш маленький мирок на борту, на краткое мгновение слившийся воедино при звуках «Te Deum», начал выказывать свои сильные и слабые стороны, свои противоречия и угрозы. Обозначились роли каждого. Положение Афанасии не вызывало разногласий: она разделила со мной руководство экспедицией. И в этом смысле, пусть и не получив церковного благословения, мы уже были едины в горе и в радости.

После захвата острога потребовалось время, чтобы подготовить судно. Мы погрузили на борт большое количество припасов, дров, а также все архивы, которые нашли в канцелярии. Пока шла эта подготовка, мы предприняли превентивные меры, взяв заложниками нескольких казачьих офицеров. В момент отплытия их пришлось отпустить, и теперь ничто не мешало правительственным силам снарядить корабли и начать преследование.

Пока мы продвигались в тумане с подобранными парусами, постоянно промеряя глубину, нашим главным страхом было сесть на мель и оказаться в ловушке. Сквозь нависшее полотно тумана проступал ореол солнца, но оно нас не грело. Оглушающий шум, отсутствие видимости, ледяные испарения, витающие над свинцовым морем, навевали на пассажиров внезапную тревогу. Я тоже ее чувствовал, хотя старался не показывать вида.

Нам попадались острова, о близости которых сообщали слои плотного песка и ракушек, поднимаемые лотом. Они были слишком близко от Большерецка и слишком невелики, чтобы мы там остановились. В конце концов, не обнаружив преследования, которого так опасались, мы высадились на острове Беринга. Именно там тридцать лет назад умер капитан Беринг, который исследовал эти широты вплоть до самой Америки, служа российской короне.

Остров показался нам необитаемым, но, обследовав его внимательно, мы обнаружили следы человеческого присутствия. Вскоре мы выяснили, что там располагалась резиденция и командный пункт известного деятеля по фамилии Охотин. Этот человек промышлял в тех местах пиратством, и внушаемый им страх вкупе с таинственностью его происхождения послужили основой для множества рассказов, которые я слышал на Камчатке.

Узнав о нашем прибытии, Охотин решил со мной встретиться. Мы приняли меры предосторожности, чтобы не попасть в ловушку, но в результате встреча прошла гладко. У меня даже возникла симпатия к этому человеку, и дальнейшие события доказали, что она была взаимной. Когда он увидел переодетую мальчиком Афанасию, то сначала решил, что я разделяю его пристрастия, но потом осознал свою ошибку и посмеялся над ней. Его история была необычайна и в чем-то схожа с моей, поскольку он был саксонским дворянином, попавшим в плен в России и сосланным, как и я, в Сибирь. Вызвавшись принять участие в охоте на бобров, он нанялся на судно, плававшее в Охотском море, и завладел кораблем. С той поры он собрал вокруг себя сотни людей, сбежавших из ссылки, и бороздил прибрежные воды. Его поселение было хорошо укреплено и удобно обустроено. Он царил над маленькой империей островов и проливов, вынашивая план в один прекрасный день захватить Камчатку. С этой целью он предложил объединить наши силы.

Наша встреча, как и его предложение, значительно укрепили мое решение не задерживаться в здешних краях. Конечно, Охотин жил свободной жизнью. Но его свобода была ограничена этими глухими местами и пустынными островами. Он был господином – но над людьми, ни с одним из которых не мог вести беседу. Те немногие, на ком еще сохранялся налет культуры, только лишний раз напоминали ему, до какой степени он лишен понимания какого бы то ни было искусства и красоты. Одним словом, Охотин был тем, кем я не хотел стать. И Афанасия полностью разделяла мое мнение.