Александр Широкорад - Секретные операции царских спецслужб. 1877-1917 гг.

В заключение Дурново пишет, что «с посторонними граф Толстой держит себя очень гордо и вообще восстановил против себя помещиков, так как, будучи прежде посредником, он оказывал особое пристрастие в пользу крестьян», обращение с которыми у графа «чрезвычайно просто, а с мальчиками, учащимися в школах, даже дружеское».

Третье отделение не решилось даже полностью доложить содержание рапорта полковника Дурново. Князь Долгоруков просто пометил: «Выписку из этого донесения я отправил государю императору 17 июля».

Возвратившись в Ясную Поляну, Толстой очень болезненно воспринял обыск и о нанесенном ему невыносимом оскорблении оповестил фрейлину А.А. Толстую: «Дела этого оставить я никак не хочу и не могу. Вся моя деятельность, в которой я нашел счастье и успокоенье, испорчена. Тетенька больна так, что не встает. Народ смотрит на меня уже не как на честного человека, – мнение, которое я заслуживал годами, а как на преступника, поджигателя или делателя фальшивой монеты, который только по плутоватости увернулся… Выхода мне нет другого, как получить такое же удовлетворение, как и оскорбление (поправить дело уже невозможно), или экспатриироваться, на что я твердо решился. К Герцену я не поеду; Герцен сам по себе, я сам по себе. Я и прятаться не стану. Я громко объявлю, что продаю именья, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой впереди, что меня и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут, – и уеду».

Толстой отправил письмо Александру II: «Ваше Величество. 6 июня жандармский штаб-офицер в сопровождении земских властей приехал во время моего отсутствия в моё имение. В доме моем жили во время вакации мои гости: студенты, сельские учителя мирового участка, которым я управлял, моя тётка и сестра моя. Жандармский офицер объявил учителям, что они арестованы, потребовал их вещи и бумаги. Обыск продолжался два дня, обысканы были: школа, подвалы и кладовая, ничего подозрительного, по словам жандармского офицера, не было найдено.

Кроме оскорбления, нанесённого моим гостям, найдено было нужным нанести то же оскорбление мне, моей тётке и моей сестре. Жандармский офицер пошёл обыскивать мой кабинет, в то время спальню моей сестры. На вопрос о том, на каком основании он поступает таким образом, жандармский офицер объявил словесно, что он действует по высочайшему повелению. Присутствие сопровождавших жандармских солдат и чиновников подтверждало его слова. Чиновники явились в спальню сестры, не оставили ни одной переписки, ни одного дневника непрочитанными и, уезжая, объявили моим гостям и семейству, что они свободны и что ничего подозрительного не было найдено. Следовательно, они были и наши судьи, и от них зависело объявить нас подозрительными и несвободными. Жандармский офицер прибавил, однако, что отъезд его ещё не должен окончательно успокаивать нас, он сказал: “каждый день мы можем приехать”.

Я считаю недостойным уверять Ваше Величество в незаслуженности нанесённого мне оскорбления. Все моё прошедшее, мои связи, моя открытая для всех деятельность по службе и народному образованию и, наконец, журнал, в котором выражены все мои задушевные убеждения, могли бы без употребления мер, разрушающих счастие и спокойствие людей, доказать каждому интересующемуся мною, что я не мог быть заговорщиком, составителем прокламаций, убийцей или поджигателем. Кроме оскорбления, подозрения в преступлении, кроме посрамления во мнении общества и того чувства вечной угрозы, под которой я присуждён жить и действовать, – посещение это совсем уронило меня во мнении народа, которым я дорожил, которого заслуживал годами и которое мне было необходимо по избранной мною деятельности основанию народных школ.

По свойственному человеку чувству я ищу, кого бы обвинить во всем случившемся со мной. Себя я не могу обвинить: я чувствую себя более правым, чем когда бы то ни было, ложного доносчика я не знаю, чиновников, судивших и оскорблявших меня, я тоже не могу обвинять: они повторяли несколько раз, что это делается не по их воле, а по высочайшему повелению.

Для того, чтобы быть всегда правым столь же в отношении моего правительства и особы Вашего Величества, я не могу и не хочу этому верить. Я думаю, что не может быть волею Вашего Величества, чтобы безвинные были наказываемы и чтобы правые постоянно жили под страхом оскорбления и наказания.

Для того, чтобы знать, кого упрекать во всем случившемся со мной, я решаюсь обратиться прямо к Вашему Величеству. Я прошу только о том, чтобы с имени Вашего Величества была снята возможность укоризны в несправедливости и чтобы были ежели не наказаны, то обличены виновные в злоупотреблении этого имени.

Вашего Величества верноподданный граф Лев Толстой.

22 августа 1862 года, Москва».

Я умышленно процитировал письмо полностью. Это письмо аристократа, несправедливо обиженного монархом. Но в России была не феодальная монархия западного типа, а нечто вроде Оттоманской империи или, как ее позже называл сам Толстой, «Кокандского ханства».

И это не я придумал. Тот же Павел I четко сформулировал государственное устройство Российской империи: «В России дворянин тот, с кем я говорю, и до тех пор, пока я делаю ему эту честь».

В России до 1917 г. царь мог позволить себе обращаться с аристократами так, как король в Англии или Франции не рисковал вести себя с лавочником.

Случай с Львом Толстым – не исключение.

Столыпина убили на глазах Николая II, но он не только не пожелал проститься на похоронах со своим премьером, а в самый день похорон плясал на балу в Симферополе. Императрица Александра Федоровна изволила поворачиваться спиной, когда к ней обращался следующий премьер В.Н. Коковцов. Александр III мог взять за шиворот министра, пригрозившего отставкой.

С министрами-холопами в расшитых золотом кафтанах оба Александра и Николай ничем не рисковали. А вот многие аристократы не терпели хамства, и безобидные светские болтуны становились врагами престола. Вспомним, что Петр Кропоткин и Петр Долгоруков были князьями Рюриковичами, не чета беспородным Романовым, которых тот же Долгоруков именовал Гольштейн-монгольской династией.

По поводу письма Толстого III Отделение представило всеподданнейший доклад, в котором имело глупость выставить причиной нанесенного Толстому «оскорбления» проживание у него студентов, занимавшихся преподаванием в школах «без ведома местного начальства». Дело кончилось тем, что в сентябре 1862 г. Толстому передали через тульского губернатора, что обыск в Ясной Поляне был вызван «разными неблагоприятными сведениями» и что «Его Величеству благоугодно, чтобы принятая мера не имела собственно для графа Толстого никаких последствий».