Александр Бушков - Томагавки и алмазы [litres]

Его брат, губернатор Уэсли, право слово, вел себя как загадочная зверюшка. Когда его супруга предложила ему забрать большую часть драгоценностей из султанского дворца, он с негодованием отказался, заявив, что это будет воровство. Однако принял от своих офицеров бриллиантовую звезду, сделанную из самоцветов султанской сокровищницы – и велел украсить свой трон генерал-губернатора в Калькутте кусками разбитого золотого трона Типу-Султана. Большую часть Майсура он присоединил к владениям Компании, а на оставшееся посадил какую-то марионетку.

Очень похоже, после взятия Серингапатама и награбленной там фантастической добычи у губернатора слегка сорвало крышу. Он хвастался жене: «Я буду грузить одно королевство на другое, победу на победу, доход на доход. Я накоплю славу, богатство и власть, буду набирать их до тех пор, пока даже самые амбициозные и алчные хозяева не запросят пощады». И, как мы увидим в следующей книге о XIX в., все усилия к этому он приложил.

А как же реагировал официальный Лондон на злостное нарушение губернатором парламентского закона, запрещавшего дальнейшие завоевания в Индии? Да просто-напросто присвоил Уэсли титул маркиза – правда, как бы второстепенного, ирландского (ирландские титулы давно уже насмешливо звали «картофельными»). Однако Уэсли не особенно огорчился: маркиз – он и в Ирландии маркиз…

Именно в его губернаторство и стало прямо-таки в приказном порядке внедряться отчуждение меж британцами и индийцами. Голам Хосейн Хан писал впоследствии: «Врата между людьми, населяющими эту страну, и чужестранцами, которые становятся хозяевами, затворены, и эти последние непрестанно выражают свое отвращение к обществу индийцев и презрение в разговоре с ними… Ни один из английских джентльменов не выказывает склонности или желания общаться с джентльменами этой страны… Таково отвращение, которое англичане открыто выказывают к местному обществу, и таково презрение, с которым они относятся к нему, что никакая любовь и никакое содружество (две составляющие всякого союза и привязанности и источник всякого управления и улаживания) не могут пустить корни меж завоевателями и завоеванными».

Эти забытые ныне строки – из популярнейшей некогда русской народной песни «Дубинушка». Авторов у нее превеликое множество: первоначальный текст написал кто-то из русских поэтов XIX в., но впоследствии ее столько раз переделывали, и студенты, и простые работяги, что вряд ли бы и сам автор узнал свое творение (между прочим, то же наблюдалось во времена моей юности: уходившие «в народ» песни бардов сплошь и рядом переделывали на свой вкус).

Песня эта еще и задавала ритм при тяжелых работах (наподобие английской матросской «Дай, братцы, дай!», под которую тянули канаты, поднимая паруса).

Но разговор у нас пойдет не о песнях, а об английской «промышленной революции», в течение каких-то сорока с лишним лет преобразившей английскую промышленность и без преувеличений сделавшей Великую Британию «мастерской мира». Темпы и в самом деле были поразительные…

Еще в первой трети XVIII в. и прядильщицы со своими прялками, и ткачи со своими станками работали в основном дома (на каждого ткача трудились примерно три прядильщицы).

Немного о ткацком ремесле. Ткачество заключалось в том, что на раму натягивались вертикальные нити – основа. Сквозь них ткач бросал рукой челнок, потом так же, рукой, возвращал его назад. Понемногу основа и горизонтальные нити, или уток, становились плотной тканью.

В 1733 г. английский изобретатель Джон Кей создал механический челнок, приводившийся в движение и возвращавшийся приспособлением вроде рычага. Это как минимум вдвое увеличило производительность труда, позволило выделывать более широкую полосу ткани.

В России такие челноки звали «самолетами» – как и паромы, приводившиеся в движение не людьми, а силой воды, там, где позволяло течение. Как и во многих других странах, фамилии часто происходили от профессии – а потому появилась пусть и редкая, но фамилия Самолетов, носители которой были потомками ткачей или паромщиков. Она и сегодня ставит в тупик людей, плохо знающих историю, – когда они натыкаются на фамилию Самолетов где-нибудь в первой половине XIX в., когда аппаратов, которые мы сегодня только и называем «самолетами», и в помине не было.

Производительность труда ткачей повысилась – но у прядильщиц оставалась прежней. Но вскоре появилась механическая прялка и для них – с 8 веретенами, названная изобретателем Джеймсом Харгривзом (кстати, не инженером, а малограмотным ткачом) по имени своей младшей дочери «Дженни». Харгривз изобрел ее в 1765 г., а спустя 5 лет получил патент на свое изобретение. Быстро ухватившие суть оборотистые дельцы вскоре создали самые настоящие фабрики с тысячами механических прялок. Прогресс не стоял на месте: уже в 1796-м Ричард Аркрайт изобрел ткацкий станок, составивший сильную конкуренцию «Дженни»: во-первых, там было гораздо больше веретен, во-вторых, станок давал лучше скрученную пряжу – а значит, она была прочнее и легче для ткачества; в-третьих, станок приводился в движение не мускульной силой, а водой. В 1779 г. появилась мюль-машина Сэмуэля Кромптона – она давала еще более тонкую пряжу и тоже приводилась в действие водой. Как и механический ткацкий станок, построенный в 1785 г. Эдмундом Картрайтом.

С надомным трудом было покончено. По всей стране открывались фабрики с тысячами прялок, где один человек мог присматривать за десятком-другим станков (обратите внимание на это обстоятельство, оно еще аукнется). Ткачи и прядильщицы стали приходящими рабочими. Те, кто жил слишком далеко, чтобы ходить каждый день на фабрику и обратно домой, стали стараться переселиться поближе к фабрике – а значит, росли промышленные города. Механические станки, в отличие от прежних, больших физических усилий не требовали, а потому к ним можно было ставить женщин и детей (и, соответственно, платить им меньше, чем мужчинам).

Именно тогда в колониях, в первую очередь в американских, лондонские акционеры стал расширять посевы хлопка, основного сырья для ткацких фабрик, – а это, в свою очередь, требовало гораздо больше рабов.

Тем временем свершился очередной технологический прорыв – заводы стали использовать энергию пара. Первую паровую машину построил еще в 1691 г. английский военный инженер Томас Сэйвери. Но у нее было два серьезных недостатка: во-первых, она годилась только для откачки воды из шахт, а во-вторых, пар там находился под опасно большим давлением, из-за чего машины Сэйвери часто взрывались. Положения не исправило изобретение в начале XVIII в. Томасом Ньюкоменом парового двигателя новой системы, именовавшегося, собственно, не паровой, а пароатмосферной машиной; поршень в вертикальном цилиндре приводился в движение не паром, а атмосферным давлением, что опять-таки частенько приводило к взрывам. И только Джеймс Уатт построил в 1776 г. универсальный паровой двигатель, пригодный и в военном производстве, и при выплавке чугуна, и при добыче угля, и в текстильной промышленности.