Пэт Баркер - Безмолвие девушек [litres]

Почему Ликаон? Он убил десятки людей после смерти Патрокла и сотни с начала войны – так почему из этой кровавой круговерти ему вспоминается именно Ликаон? Все это слово – друг. Оно привело его в бешенство тогда, и оно же преследует его теперь. Определенно, в самом Ликаоне не было ничего выдающегося. Он походил на утопленную крысу, когда Ахилл впервые увидел его выбирающимся из воды, уже без доспехов. Река была тогда полноводна, и течение жадно подхватывало и уносило прочь каждый труп, который Ахилл бросал туда.

Для него эти несколько минут стали краткой передышкой в бою. Но едва ли он успел перевести дух, потому что появился этот червь , эта мерзость, утопленная крыса без шлема, без щита и без копья. Ликаон бросил их, отчаянно цепляясь за жизнь, и полз на коленях по илистому берегу. Ахилл ничего не говорил, просто стоял и с хладнокровием хищника ждал, когда тот посмотрит на него, узнает и придет в ужас.

Следует отметить, что Ликаон не пытался бежать. Впрочем, и бежать ему было некуда: позади река, а перед ним – Ахилл. Вместо этого он бросился вперед, обхватил его ноги и стал молить о пощаде. Ахилл смотрел на него и слушал, и это существо не пробуждало в нем никаких чувств, и ему даже в голову не пришло, что они с ним могли дышать одним воздухом. Боги, чего он только ни говорил, предавая всё и всех в своем жалком стремлении избегнуть смерти. И Гектору он братом не был; ну пусть и не совсем так, рожденные от одного отца, но разными матерями, – и что до самого Гектора, едва ли тот знал его! И он не имел никакого отношения к смерти Патрокла. «Смилуйся, Ахилл! Подумай, как поступил бы твой друг – твой славный, добрый, отважный и кроткий друг…»

Вот оно, это слово.

«Так умри же, друг , – сказал он тогда. – К чему все эти слова? Патрокл мертв, и он был во сто крат лучше тебя».

Ахилл занес меч и вонзил его в крепкую юношескую шею, точно над ключицей, вогнал клинок так глубоко, как только смог. Ликаон упал вниз лицом, и его алая кровь смешалась с грязью. Еще прежде, чем он перестал дергаться, Ахилл поддел его ногой и столкнул в воду. Несколько минут Ликаон держался на поверхности, и его мокрая туника наполнилась воздухом, но затем течение подхватило его и унесло прочь. Ахилл стоял на берегу и смотрел, пока тело не скрылось из виду. Рыбы обглодают его задолго до того, как оно достигнет моря. Не будет для него ни погребальных обрядов, ни очистительного огня. Отныне никакой пощады троянцам.

И вот теперь мерзавец каждую ночь является ему во сне! Почему, о боги, почему? Если он обречен проводить ночи с мертвым, почему же ему не снится Патрокл? Ахилл сбрасывает одеяло, порывисто встает и подходит к зеркалу. Долго и напряженно смотрит на свое отражение, а между тем за его спиной возникает призрак Патрокла. Ахилл ощущает его присутствие, но даже не думает поворачиваться, поскольку уже знает, что ничего не увидит. И уж точно не сможет к нему прикоснуться.

Он припадает к своему отражению, так что зеркало потеет от его дыхания.

«Так умри же, друг . К чему все эти слова? Патрокл мертв, и он был во сто крат лучше тебя…»

Никто ему не отвечает. Опустошенный, он плетется обратно в постель. О да. Ахилл быстроногий, сотканный из воздуха и пламени, теперь плетется. Волочит ноги. Тащится. Тело, тяжелое от засевшей в нем смерти, тянет к земле.

Скоро рассвет. Не надеясь снова заснуть, Ахилл надевает тунику и выходит. Направляется прямиком к конюшням, где на площадке лицом в грязи лежит Гектор. Никто не решается прикрыть его или оказать иные знаки почтения. И никто не осмелился вновь накрыть его лицо полотном. Тяжело ступая, Ахилл пересекает площадку. Стопы скользят в сандалиях. Несмотря на утреннюю прохладу, тело лоснится от пота. Он и сам едва ли ощущает себя человеком, поэтому неудивительно, что лошади так мечутся в стойлах.

Он несколько раз глубоко вдыхает. Почему легкие так болят, когда он дышит? Быть может, решили замереть на пару недель раньше, чем остальное тело? Или у него начали отрастать жабры? Так о нем говорят за его спиной. Жабры, перепончатые пальцы… Что ж, его мать – морская богиня, чего он ждал? И у него есть перепонки между пальцами на ногах, как и у матери. Впрочем, у нее они прозрачные – а у него плотные, желтого цвета, и он всегда стыдился их. Еще один факт, известный одному лишь Патроклу, – что он стыдился своих стоп. Значительная часть его обратилась в прах вместе с Патроклом, ибо то, что нельзя разделить, теряет свою суть, перестает быть реальным.

Конюхи поднимают головы, прокашливаются и почтительно кивают, но без раболепия. Таковы все мирмидоняне. Известные на весь свет своей отвагой, преданностью долгу и безоговорочным послушанием. Что ж, отвага и верность долгу действительно им присущи… Но послушание? Никогда. Их не впечатлить царской кровью – да хоть бы и божественной. Их уважение следует заслужить. Ахилл знает, что за последние девять лет неоднократно завоевывал их уважение, и все же с недавних пор стал замечать… Не отторжение, нет, но некоторую настороженность. И не его злоба беспокоит их – пусть и внешне сдержанные, мирмидоняне постоянно впадают в ярость. Нет, все дело в его умении сдержать обиды. Да, должно быть, им хочется сказать: он забрал твою девушку, твою награду, он оскорбил тебя – так провалиться же ему, отплывем домой! Они не понимали, почему он держал их здесь, на этой вонючей полоске суши, принуждая сидеть, как горстку старух, между тем как в тысяче шагов сражались и гибли те, кого они прежде считали товарищами…

Но теперь все позади, им стоило бы забыть об этом. Быть может, они и забыли. Возможно, им претит то, что он совершает каждое утро…

Ахилл прикасается к борту колесницы в том месте, где столько лет стоял Патрокл, намотав поводья на пояс. Каждое утро – одно воспоминание, и каждое утро – знакомый укол боли, от которого даже перехватывает дыхание. Однако он давно приучился скрывать свои слабости. Поэтому обходит колесницу, осматривает каждую деталь, наклоняется и проверяет днище. Обычно после сражений там скапливается столько крови и грязи, что вязнут колеса. И нерадивы те конюхи, которые думают, что могут упростить себе работу. О нет, они не пренебрегут лошадьми – они не станут есть, пока не накормят лошадей, – но вполне способны сходить на берег и набрать морской воды, хотя знают, что с годами соль изъест даже лучший металл. Ахилл не устает повторять им: набирать воду только из колодцев, ни капли морской воды. Он облизывает палец, проводит по спицам и кладет палец в рот. Нет, всё в порядке.

Он выпрямляется, чувствуя себя изможденным. Кажется, все силы покинули его. Быть может, не сегодня? Может, хотя бы раз махнуть на все рукой, вернуться в постель и забыться сном? Но нет, ярость, неукротимая злоба подхлестывает его, и он вновь и вновь пытается утолить ее. Так нищий, покрытый струпьями, чешется, пока не раздирает плоть в кровь, и все равно не в силах унять зуд.