Уилбур Смит - Полет сокола

Приятные воспоминания прервал вожак стаи, внезапно всплывший в полусотне шагов от баржи. Из воды высунулась массивная серая голова, складки кожи, прикрывавшие ноздри, раскрылись, зверь вдохнул, и маленькие круглые уши затрепетали, как крылья птицы, освобождаясь от воды. Некоторое время он рассматривал непонятные плывущие предметы мутноватыми поросячьими глазками, потом его пасть раздвинулась во всю ширь – громадная нежно-розовая пещера с кривыми желтыми клыками, способными перекусить пополам быка. Теперь гиппопотам казался уже не толстым и смешным, а тем, кем был на самом деле, – самым опасным из крупных зверей Африки.

Животные эти повинны в смерти большего числа людей, чем слоны, львы и буйволы, вместе взятые. Они способны с легкостью разгрызть хрупкий корпус макоро, обычного в Африке долбленого каноэ, и перемолоть челюстями перепуганных гребцов. Гиппопотамы не ленятся выскочить из воды, чтобы догнать и убить человека, который, по их мнению, угрожает детенышу, а в местах, где на них охотятся, нападают и первыми. К счастью, стальные борта барж были не по зубам даже таким гигантам, и Зуга чувствовал себя отстраненным наблюдателем.

Из разинутой розовой пасти вырвался грозный рев. По мере того как зверь наступал на незваных гостей, посмевших приблизиться к самкам и детенышам, звуки становились все более угрожающими. Камачо с презрительной ухмылкой сдвинул шляпу набекрень, картинно вскинул ружье и выстрелил.

Пуля ударила в горло животного. Из разинутой пасти хлынул кровавый фонтан, заливая блестящие клыки и мясистые усатые губы. Рев гиппопотама превратился в пронзительный жалобный вопль, он наполовину выпрыгнул из воды и шлепнулся обратно, подняв тучу брызг и белой пены.

– Я его убивать! – радостно заорал Камачо.

Его громкий хохот заполнил наступившую тишину. Гиппопотам исчез под водой, окрашенной потоками крови.

Робин вскочила и вцепилась в поручень, ее загорелое лицо вспыхнуло от негодования.

– Какая ужасная бойня, – скривилась она.

– И бессмысленная, – согласился Зуга. – Зверь погибнет, и его унесет в море.

Однако майор ошибался: раненое животное всплыло совсем рядом с баржей. Кровь потоком хлестала из разинутой пасти. Обезумев от боли, гиппопотам бился и метался, описывая круги, вода и кровь искажали звуки предсмертной агонии. Пуля, должно быть, повредила мозг, мешая закрыть пасть и владеть конечностями.

– Я его убивать! – вопил португалец, возбужденно приплясывая на носу своей баржи.

Он всаживал в огромную серую тушу пулю за пулей, выхватывая ружья то у одного, то у другого черного слуги. Оруженосцы действовали со слаженностью, которая достигается только долгой практикой, непрерывно заряжая и принимая дымящееся оружие после выстрела.

Цепочка барж медленно продвигалась вверх по течению, оставив подстреленное животное трепыхаться посреди расплывающегося кровавого круга. Гиппопотам дергался все слабее и в конце концов перевернулся брюхом кверху. На миг к небу взметнулись четыре неуклюжие ноги, и туша окончательно ушла под воду. Течение постепенно уносило кровь.

– Отвратительно! – воскликнула Робин.

– Да, но он чертовски здорово натаскал своих помощников, – задумчиво произнес Зуга. – Когда идешь охотиться на слонов, без этого не обойтись.

За два часа до заката «Хелен» двинулась к южному берегу. Впервые после выхода из Келимане на суше появилось что-то примечательное, кроме бесконечных тростниковых болот и песчаных отмелей.

Серый глинистый берег круто возвышался над рекой футов на десять, иссеченный тысячами острых копыт и отшлифованный до блеска мокрыми животами огромных крокодилов, которые съезжали по отвесному склону, испуганные шумом винта парового баркаса. Бронированные рептилии с горящими желтыми глазами среди роговой чешуи ископаемого ящера вызывали у Робин отвращение – как ни одно из африканских животных.

На берегу, помимо колеблемых ветром зарослей папируса, попадались и деревья, в основном изящные пальмы со стволами, напоминавшими винные бутылки.

– Это костяные пальмы, – объяснил Зуга. – Косточки в их плодах похожи на шарики из слоновой кости.

Вдали, за пальмами, на фоне багрового заката показались очертания гор и холмов. Дельта заканчивалась, теперь можно было разбить лагерь на твердой земле, а не на сыпучем белом песке и развести костер из настоящих поленьев, а не из мясистых стеблей тростника.

Зуга обошел часовых, расставленных сержантом Черутом вокруг барж, груженных ценным снаряжением, проследил за установкой палаток, а затем взял свой «шарпс» и направился за пределы лагеря, где начинались травянистые пустоши с отдельными перелесками.

– Я тоже, – подскочил Камачо. – Будем убивать.

– Твое дело – разбить лагерь, – холодно ответил Зуга.

Португалец пожал плечами, оскалившись в неизменной улыбке.

– Я чертовски хорошо разбивать – увидишь.

Едва майор исчез среди деревьев, как улыбка Камачо растаяла, он откашлялся и сплюнул в пыль. Рабочие, толпясь, натягивали брезент на шесты и таскали свежесрубленные ветки терновника, чтобы выстроить вокруг колючую изгородь для защиты от рыскающих в ночи львов и гиен.

Проводник стегнул чью-то голую черную спину:

– Пошевеливайся, мать твою и двадцать семь отцов!

Вскрикнув от боли, рабочий засуетился. Плеть из кожи гиппопотама оставила на блестящих от пота мышцах багровый рубец толщиной с палец.

Камачо зашагал к небольшой рощице, которую Зуга облюбовал для себя и сестры. Палатки уже стояли, а доктор, как всегда по вечерам, осматривала больных. Приближаясь, Камачо увидел, как она встала из-за складного походного стола и нагнулась, чтобы осмотреть ногу носильщика, которому неловкий удар топора чуть не отрубил палец.

Португалец застыл на месте, в горле у него пересохло. С тех пор как экспедиция покинула Келимане, женщина не снимала мужских брюк. Они соблазняли больше, чем даже обнаженная плоть. Камачо впервые видел белую женщину в таком наряде и не мог отвести глаз. Всякий раз, заметив Робин, он исподтишка наблюдал за ней, с жадностью поджидая момент, когда она нагнется и ткань на ягодицах натянется – так, как сейчас. К сожалению, длился вожделенный момент недолго: доктор выпрямилась и стала что-то говорить черномазой девчонке, с которой обращалась скорее как с подругой, чем со служанкой.

Камачо прислонился к стволу высокого дерева умсиву. Устремив на женщину затуманенный взор, он тщательно взвешивал последствия того, о чем мечтал каждую ночь. В воображении все виделось в мельчайших подробностях: каждый взгляд, слово, движение, каждый вздох и вскрик… На самом деле все было не так уж и невозможно, как казалось на первый взгляд. Да, она англичанка и дочь знаменитого миссионера, и это серьезное препятствие… но Камачо имел настоящий нюх на женщин. В ее глазах и полных мягких губах сквозила чувственность, и двигалась она со звериной грацией. Переминаясь с ноги на ногу, португалец глубоко засунул руки в карманы и принялся гладить себя, все более возбуждаясь.