Шервин Нуланд - Врачи [Восхитительные и трагичные истории о том, как низменные страсти, меркантильные помыслы и абсурдные решения великих светил медицины помогли выжить человечеству] [litres]

Конечно, обвиняемый в пропаганде своих взглядов ученый не был бы столь успешен в предпринимаемых им кампаниях, не будь он сам полностью уверен в своей «абсолютной правоте». Его убежденность росла с каждым документальным подтверждением его мнения. Он никогда не представлял идею, если у него оставались какие-либо сомнения в ее справедливости; хотя его теории, как и у всех ученых, не были ни совершенными, ни безупречными, им всегда не хватало доказательств. Стремление к превосходству не было главным мотивом Вирхова, если этот вопрос вообще его интересовал. Он хотел добиться признания именно научных теорий и, по общему признанию, с этой целью принял участие в избирательной кампании в члены парламента. Как ученый он проводил региональные собрания и часто присутствовал на встречах с такими же, как он сам, исследователями, писал много работ и статей для научных журналов, а также возглавлял несколько известных медицинских сообществ. В следующей главе будет рассказано о такого же рода научном рвении гораздо более самоотверженного врача Джозефа Листера, осознававшего, как и его немецкий коллега, прагматическую необходимость пропаганды истины.

Прилагательное «самоотверженность» никогда не использовалось по отношению к Рудольфу Вирхову. Дерзость молодого пропагандиста, каким он был в 1848 году, со временем превратилась в уверенность Папы немецкой медицины. В 1868 году он точно описал влияние, которое, по его убеждению, будет оказывать на грядущие поколения: «Когда они будут говорить о немецкой школе, они будут иметь в виду меня».

К своим ученикам Вирхов относился без излишней деликатности. Он был несколько придирчив и не мог не брызгать саркастической кислотой по поводу интеллектуальных способностей неуклюжих ассистентов. Тем не менее, хотя они иногда и трепетали в его присутствии, все, кто имел с ним дело, знали, что их профессор был, в сущности, добрым человеком, и душевная щедрость снискала ему лояльность нескольких поколений молодых ученых; успех многих из них был в немалой степени заслугой их учителя, который всемерно поощрял их исследования и служил для них образцом скрупулезного аналитического типа мышления.

Карл Шлейх в течение трех лет был помощником Вирхова в Шарите. В своей автобиографии «Это были хорошие дни» он дает яркое описание первой встречи со своим тогда шестидесятидвухлетним руководителем. Новый ассистент был одет в строгий костюм, который был обязателен в таких случаях:

Мы стояли перед дверью во фраках, белых галстуках, перчатках и шелковых шляпах… Дверь открылась; главный помощник Хьюбнер, всевластный мастер на все руки, выполнявший распоряжения Вирхова, проводил нас, «начинающих медиков», как он называл всех стажеров, в зал, и мы встали перед властелином с немного желтоватой кожей, с похожим на филина лицом и необычайно пронзительными, с легкой поволокой за стеклами очков глазами без ресниц. Веки были тонкими, как пергамент. Его точеный нос выдавал гордость своего владельца изящно изогнутыми ноздрями, несколько презрительно подрагивающими, когда он говорил. Редкая седая борода не скрывала бледные бескровные губы. Когда мы вошли, он ел булку с маслом, рядом с его тарелкой стояла чашка кофе. Это был его обед; единственный прием пищи между завтраком и ужином, хотя весь свой день он проводил за чтением лекций, приемом звонков, тестированием кандидатов, записями результатов вскрытий, антропологическими измерениями, заседаниями парламента и т. п. Всецело зачарованная его величием жена, подражавшая мужу стилем поведения и манерой разговора, сказала мне однажды, что Вирхов почти всегда возвращается домой к часу ночи, где продолжает работать, при этом он никогда не остается в постели позже шести утра. И действительно, в течение шести семестров, которые я провел в его институте, он не пропустил ни одного дня (не считая праздников и командировок).

Вирхов не был аскетом, но подобно рядовым гражданам он вел самую обычную жизнь, никоим образом не подчеркивая свои заслуги или особый социальный статус. Судьба отмерила ему в избытке и признания, и почестей, и восхищения, но они никак не повлияли на его самомнение и природную простоту. Несмотря на то, что его считали Папой национальной медицины, он оставался обыкновенным человеком, свободным от претензий и классовых предрассудков. После его смерти корреспондент газеты Times of London писал:

Пожимая руку представителя королевской семьи, принимая выражение уважения и почтения от делегаций влиятельных организаций, встречая гостей в собственном доме или читая лекции перед самыми представительными в мире собраниями, он никогда не менялся: обычный маленький седой человек, искренний, любезный, непритязательный, поглощенный своей работой, а не собой, обладающий огромными знаниями, проницательный и глубоко мыслящий, ясно излагающий свои суждения – воплощение эрудиции и здравого смысла, преданный слуга истины.

По словам одного из учеников Вирхова, его преподаватель ездил в свои частые командировки в вагоне второго класса только потому, что мест третьего класса просто не существовало. С друзьями он был доброжелательным и общительным, любившим время от времени поднять кубок пива и спеть песню в веселой компании. Дети обожали его, хотя он проводил с ними лишь считаные часы в выходные дни и во время каникул. Как уже отмечалось ранее, жена Вирхова заботливо создавала в доме идеальную обстановку для его плодотворной профессиональной работы.

Фотографический портрет Рудольфа Вирхова за несколько лет до его смерти. (Архив Беттмана.)

Типичный день Вирхова был подробно описан другим бывшим его помощником сэром Феликсом Семоном, обучавшимся в Берлине до эмиграции в Англию:

Он принимал экзамены с 8 до 10, затем руководил занятиями по микроскопическим исследованиям с 10 до 12, читал лекции с 12 до 13, заседал в рейхстаге с 14 до 17, после чего работал в городском совете с 17 до 18, принимал участие в собрании какого-нибудь комитета прусского парламента с 18 до 19, председательствовал на встрече Берлинского медицинского или антропологического общества, или произносил какую-то речь, или снова работал в одном из комитетов с 19 до 21. И если меня спросят: «А когда он ел? Когда он создавал свои труды и занимался редакционной литературной деятельностью, перепиской, личной жизнью, наконец?» Что ж, отвечу я, это интересовало всех, кто пользовался привилегией приблизиться к этому человеку.

Казалось, что плотное расписание Вирхова только подпитывало его энергию, а не истощало ее. Он написал за свою жизнь более двух тысяч книг и документов, редактировал огромное число работ, всегда тщательно изучая каждое слово каждой рукописи, чтобы ни одна ошибка не просочилась на страницы журналов, за содержанием которых он бдительно следил. В нарастающей волне интернационализма в медицине конца девятнадцатого века он был главной движущей силой, в буквальном смысле этого слова. Постоянно присутствуя на встречах международного медицинского конгресса, он зачастую становился участником программ различных европейских научных обществ. В возрасте восьмидесяти лет во время отпуска он отправился в тур по исследовательским центрам в Лондоне, Эдинбурге, Трансильвании, Бреслау и Швейцарии. На помпезное международное празднование его восьмидесятилетия прибыли многие именитые люди со всего мира, среди которых был лорд Листер, произнесший двухчасовую поздравительную речь. Не обращаясь к своим записям, по памяти, он сделал полный обзор истории медицины и роли Вирхова в ее недавнем развитии.