Карла Вайганд - Камеристка

Так как вся одежда и предметы обстановки погибли в Тюильри, Мария-Антуанетта заказала новый гардероб, а также разные бытовые вещи. Городская администрация Парижа изъявила готовность возместить до определенного размера потерю личных вещей.

Мария-Антуанетта каждый день твердо рассчитывала на то, что увидит, как ее бывшие соотечественники с союзниками-пруссаками вступают в столицу. Она рассказывала мадам дю Плесси свои сны: «Я отчетливо вижу, как союзники стоят лагерем под Вердуном, на следующий день они уже в другом месте, а вскоре стягивают кольцо осады вокруг Лилля».

В последнюю неделю августа союзники заняли Вердун. Уже 2 сентября 1792 года город капитулировал, а на следующий день герцог Брауншвейгский шел маршем на Париж. Значит, королева была, наверное, права.

Однако в Париже последовала беспримерная кровавая оргия, продолжавшаяся пять дней.

— Мой кузен, маркиз де Сад, вот кто получил бы настоящее удовольствие, — предположила моя госпожа, когда ей рассказали о так называемых «народных судах», которые, чтобы сэкономить время, выносили приговоры целым группам заключенных. Так как в Париже не было столько палачей, палачами поспешно назначали каких-то мясников, которые теперь совершали казни.

«Друг народа» писал: «Сотни вражеских священников, которые не принесли клятву, кончали жизнь от руки народных палачей. И то, что еще осталось от швейцарской гвардии, будет уничтожено таким же образом».

С заключенными в женской тюрьме Сальпетриер расправились быстро. Нам, мадам Турнель, моей госпоже и мне, несказанно повезло, но принцессе де Ламбаль, которая отказалась проклинать королеву и плевать на ее портрет, пришлось принять ужасную смерть. Эту благородную даму представили народному суду и велели разрубить буквально на куски. Трупу отрезали голову и груди, и понесли эти части тела, насадив их на пики, к Тамплю, где держали их перед окном в башне королевы.

Увидев истекающие кровью разорванные останки своей самой любимой подруги, королева упала в обморок. Эти ужасные действия, развязанные новой волной ненависти к Людовику XVI, его жене и сторонникам, позже должны были войти в историю как «сентябрьские убийства».

Законодательное собрание самораспустилось, как уже объявляли, 20 сентября и освободило место для нового правительства, так называемого Конвента. Первым официальным действием его было провозглашение 20 сентября 1792 года первым днем нового летоисчисления.

— Следовательно, можно предположить, что господа приравнивают ужасные дни убийств к рождению Христа, — ужаснулась графиня дю Плесси.

Теперь мы писали первый славный год Французской республики.

Мадам Турнель и ее дочь, мадам дю Плесси, нескольких камеристок, в том числе и меня, а также мадам Кампан перевели в женскую тюрьму Сальпетриер, чтобы создать больше мест в Тампле для элитных заключенных. Из конторы надзирателя сделали временный зал заседаний суда, а во дворе заключенных сгоняли, как стадо баранов. Как пьяницы среди нас находились, так и благородные дамы и честные слуги. Один надзиратель заверил мадам Турнель, что позаботится, чтобы с ее молоденькой дочерью не случилось ничего дурного.

— Я искренне желаю этого малышке. Может, в хорошенькую девушку влюбился какой-нибудь член Конвента, — шепнула мне на ухо моя госпожа.

Мы, кто постарше, уже распрощались с жизнью. Обвинения зачитывал неуклюжий негодяй с лицом висельника и в красном якобинском колпаке. Не давая никому возможности что-нибудь сказать в свою защиту, сразу объявляли приговор. Почти всегда он гласил «виновен», а это означало смертную казнь.

Исполнение приговора нам приходилось наблюдать самолично: убивали безжалостно прямо у всех нас на глазах. Пара крепких стражников заставляли приговоренных встать на колени, хватали их за волосы и наклоняли их голову вперед, так что они почти касались лицом булыжников, которыми был вымощен двор. Оголенный затылок помощник палача неумело терзал большим топором, каким мясники забивают быков. Было почти правилом, что требовалось несколько ударов, пока жертва лишалась головы. Это зрелище походило на кошмарный сон: крики ужаса остальных заключенных смешивались с животными криками преступников, чья кровь и осколки костей брызгали на многие метры вокруг. Большинство молило своих палачей о сострадании, но задачей тех было убивать, а не миловать.

Мы стояли во дворе больше пяти часов и наблюдали за этим ужасом, прежде чем мадам Франсину, графиню дю Плесси, урожденную Монморель, потащили на трибунал. Моя госпожа старалась сохранить достоинство. Текст обвинения, которое на этот раз читал остроносый карлик с желтым крысиным лицом, был совсем коротким. В принципе ей, собственно, вменяли в вину только ее рождение в дворянской, к тому же довольно скромной семье. Официально она не состояла ни на службе у королевы — это, очевидно, суду было неизвестно, — ни у короля. Она была только гувернанткой дофина и его сестры, а детей не обвиняли в предательстве. Следовательно, это наказанию не подлежало. К огромному нашему удивлению, народный суд вынес оправдательный приговор, который распространялся и на меня. А потом произошло нечто совершенно непостижимое. Те же самые народные судьи, которые просто так приговорили к смерти тысячи людей, окружили мою госпожу, сердечно обнимали ее и меня, как будто мы были их лучшими друзьями. Они действительно поздравляли нас с освобождением. Несколько провожатых должны были эскортировать нас к городскому дворцу мадам Франсины на Жарден де Люксембург, чтобы с нами не случилось «ничего дурного на неспокойных улицах Парижа». Один из судей еще и сказал:

— Я советую вам, мадам, покиньте Париж, прежде чем в город войдут союзные войска пруссаков и австрияков. А то вам снова придется несладко.

Мадам Франсина очень любезно поблагодарила его. Мне же она сказала:

— Мне союзники ничего не сделают. Напротив, моя задача оставаться рядом с королевой и, если возможно, выполнять свой долг по отношению к дофину.

В который раз графиня предложила мне оставить службу у нее, но я, как всегда, отклонила это предложение.

Я искренне тосковала по Жюльену Лагранжу, этому искреннему человеку, который так бессмысленно лишился жизни в Тюильри. В тот день он хотел отправиться к своему дяде, папаше Сигонье, но слишком поздно вышел из дворца и попал в руки бушующей черни.

Я долго старалась не думать о судьбе Жюльена. Сначала насильственная смерть моего ребенка, потом ужасная гибель любимого. Я намеренно прогоняла мысли о происшедшем, но долго это не могло продолжаться. Я должна была посмотреть в глаза кровавой действительности, а это было возможно только в Париже. Вопрос, который я настойчиво задавала себе, звучал так: «Это из-за меня всех, кто имеет со мной дело, постигает несчастье?»