Карла Вайганд - Камеристка

Это прозвучало очень благородно, но оказалось ужасной ошибкой. Граждане ободрились, так как никакие войска не вступали в бунтующий город, но, с другой стороны, хотели быть готовыми ко всему. Это снова привело к грабежам лавок и зерновых складов. Собирали все съедобное или то, что могло бы послужить оружием.

14 июля прошел слух, что готовится наступление солдат на Париж. В мгновение ока граждане соорудили баррикады. Рассчитывали на уличные бои и все парижане, в том числе и женщины. Они собрались перед Домом инвалидов и выдвинули дежурному губернатору дерзкое требование выдать им все имеющееся у него оружие.

Тот, будучи верным слугой своего короля, возмущенно отказался подчиниться давлению черни. Очевидно, он еще не понял всей серьезности положения. Возбужденная толпа, недолго думая, силой ворвалась внутрь. Охрана даже не сопротивлялась.

Граждане разграбили подвалы Дома инвалидов, взяли двадцать восемь тысяч мушкетов и десять пушек. Бунтовщики ликовали. Но не было патронов и пороха.

Сразу за рынком на площади д'Алинье находится улица Теофиля Русселя, и здесь стоит гостиница «Барон Руж», в которой 14 июля был дан сигнал к штурму Бастилии. Подстрекателем был Жорж Дантон.

В этом квартале волнения начались уже давно.

Причиной могло быть то, что ремесленники здесь, на окраине старого центра города, не подчинялись строгим порядкам гильдии. Форбур Сент-Антуан, связывающая площадь Бастилии и площадь Нации, в поздние времена старого режима считалась рассадником революционных идей. Многочисленные запутанные и переходящие один в другой дворы представляли отличное убежище для зачинщиков беспорядков.

В Фобуре, местечке в направлении парижских предместий, жили «маленькие люди», как правило, мелкие чиновники, ремесленники и те, кто себя за таковых выдавал, например, папаша Сигонье, бунтовщики находили себе приют.

Где же еще сильнее мог разразиться народный гнев, копившийся веками, как не на площади Нации. Эту площадь заложили в XVII веке в честь Людовика XIV, «короля-солнца». Во времена революции ее со смыслом переименовали в «Площадь свергнутого трона»; позже она стала местом казней.

Теперь все двинулись в сторону Бастилии. Полноты картины ради я упомяну, что другие утверждали, будто бы журналист и адвокат Камиль Демулен, который в «Кафе Фэй», любимом месте встреч свободомыслящих, вскочил на стол и призвал бунтовщиков к штурму Бастилии.

Бастилия представляла собой квадратный обширный, но хорошо укрепленный средневековый замок-крепость из желтого песчаника с толстыми круглыми сторожевыми башнями, которые вздымались на высоту двадцати пяти метров в парижское небо.

Построенная еще в XIV веке крепость считалась позорным пятном города, пережитком прошлого.

Отвратительное здание использовалось под склады для военной амуниции; часть его служила тюрьмой. Но не для простых мошенников, а для небольшого числа избранных заключенных, по большей части представителей средней и высшей аристократии. Там содержались преимущественно мужчины за преступления на почве прелюбодеяния.

Дальний родственник мадам Франсины маркиз де Сад временами числился среди заключенных, но и газетчики, которые слишком нагло выражали свое мнение, сидели тут. Месье Вольтер побывал здесь даже дважды, и месье Дидро, энциклопедист, также наслаждался гостеприимством Бастилии, как и кардинал де Роган.

— Эта средневековая крепость предоставляет своим заключенным некоторый комфорт по сравнению с другими тюрьмами, — несколько лет назад говорил герцог де Лозен, засадивший туда одного неугодного ему родственника.

Ходила легенда, будто в подвале Бастилии есть камеры пыток, в которых по велению короля жестоко истязают его врагов. Поговаривали, что заключенных держат там всю жизнь.

Собственно, можно было бы узнать об этом больше, когда кардинала де Рогана во время «аферы с колье» вскоре выпустили оттуда. И маркиза де Сада благодаря вмешательству его супруги вскоре освободили из Бастилии, да и господа Дидро и Вольтер тоже там не задержались.

То, что камеры Бастилии уже много лет редко используются, никого не интересовало. Как в стране, так и за ее пределами здание стало символом пыток. Собственно, давно уже было решено убрать отвратительную коробку.

Кучке народу, которая подошла в тот день, 14 июля, к тюрьме, это было безразлично. Что им было нужно, так это боеприпасы для оружия их только что организованной гражданской обороны. Все уволенные поденщики из близлежащих окрестностей примкнули к ним. Кроме того, группа взбунтовавшихся солдат укрепила ряды повстанцев. Это мне тоже рассказал Форентен, чей младший брат служил рядовым в гвардии. И он теперь был на стороне самопровозглашенной гражданской полиции.

На городские стены для угрозы выкатили пушки, нацеленные прямо на толпу. Но она на них не обращала внимания, и именно это лишило солдат уверенности.

О Бастилии было известно, что ее защиту поручили смехотворной кучке из восьмидесяти двух старых солдат, которые, конечно, не стали бы рисковать своей головой, а уж против своего народа идти и подавно. А о присутствовавших тридцати швейцарцах знали, что честь не позволяет им открыть огонь по гражданским.

Нападавшие могли, таким образом, рассчитывать, что практически никакого сопротивления не будет. С громкими «Ура!» они ворвались во двор Бастилии и вырвали оружие из рук немногих защитников. Многие солдаты хорошо относились к бунтующим гражданам. В знак капитуляции они обмотали стволы белыми платками.

«Отважные завоеватели» — так они себя называли — проникли теперь в камеры, чтобы даровать свободу якобы многочисленным страдающим узникам. Велико же было разочарование, когда они обнаружили их там всего семь.

Четверо из них были приговоренные за подделку документов, пятого, графа де Солажа, засадила туда собственная семья за инцест с его тринадцатилетней дочерью.

Еще один заключенный, урожденный ирландец, был сумасшедший. От него не добились ни одного разумного слова. И наконец седьмой — он назвался майором Уайтом — заявил своим спасителям, будто бы он уже почти тридцать лет находится в Бастилии.

Этого человека можно было отнести к тому сорту заключенных, которых они ожидали найти там сотни. Он сидел в углу камеры на прогнившей соломе, уставившись в пустоту, волосы у него свалялись как войлок. Он качал головой, ерошил свою длинную грязную бороду черными похожими на когти ногтями и бормотал что-то невнятное.

Когда его вытащили из мрачной норы на улицу, он затоптался, как слепой, настолько ослепил его яркий дневной свет.

— Многие люди, — продолжил Флорентен, — при виде беспомощного старика были тронуты до слез. И никому не пришло на ум спросить, за что этого человека посадили.