Владимир Зарвин - Идя сквозь огонь [СИ]

— А в шкурах вам тоже привычнее ходить, чем в людском наряде? — полюбопытствовал боярин.

— Сподручнее, — кивнул ему хозяин хуторка, — и четвероногое зверье нас меньше опасается, и двуногое стороной обходит!

Дивно только, что вы нашего звериного облика не устрашились. Ладно — ты, охотник да воин. А вот спутница твоя меня и впрямь изумила. Мы ведь с сынками в шкурах — чистые оборотни, а она, гляди ж ты, — не сробела!

— Чего мне робеть? — отозвалась из-за стола Ванда. — Будто я ряженых никогда не видала. С тех пор, как в нашем замке воцарился муж сестры, они к нам часто заходили.

Деверю радостно было, когда одетые в зверей скоморохи устраивали побоище. Обрядятся в шкуры — и давай колотить друг дружку почем зря!

А сестра с мужем глядят на них и хохочут, словно обезумевшие. Мерзость какая! Был бы жив батюшка, он бы такого не позволил!

— Вот отчего ты назвала меня шутом, — усмехнулся Медведь, вспомнив слова, произнесенные девушкой при встрече. — А тебе, что же, не любо, когда звери сражаются?

— Мне не любо, когда человеки уподобляются зверям! — ответила Ванда. — А уж радоваться тому, что они избивают друг друга, — вовсе дико…

— Так ведь избивают понарошку! — рассмеялся Хозяин Чащобы. — Видал я на ярмарке такие представления! Кабы скоморохи колотили один другого в полную силу, то давно бы уже перевелись как народ. А они со своим ремеслом живут и процветают!

— Все одно дико! — грустно вздохнула Ванда.

— Хмурая ты какая-то, панна, — покачал головой Медведь. — Дорога тебя утомила али угощение мое не по нраву?

Похлебка лесных жителей и впрямь была резкой на вкус, но девушку угнетало отнюдь не это.

— Панне сегодня впервые довелось сразить врага, — пояснил Медведю Орешников, — вот ей и несладко.

— Я не хотела убивать… — с трудом вымолвила Ванда. — Как-то само вышло. Он споткнулся и упал на нож…

— Что ж, так бывает! — причмокнул языком многоопытный старатель.

Хрипло пропел он, сотрясая голосом затхлый воздух избушки.

Орешников и Ванда взглянули на него с изумлением.

— Это я песню вспомнил! — объяснил им свое поведение старатель. — Хорошая такая песня, охотничья…

— Вы, я вижу, живете припеваючи, — улыбнулся Орешников.

— А то как же! Чем еще развлечь себя, когда нет охоты? А зимой долгими вечерами? Коли не петь, то от скуки зачахнуть можно!

Жену мою, красавицу, Господь добрым голосом наделил. Когда она песню выводит, у меня будто светлеет на душе…

А ежели мы с сынками затянем думу молодецкую, птицы с жалобным криком разлетаются, зверье испуганное прочь бежит, и чащоба целый месяц потом стоит мертвая!

— Так ведь, сынки? — обратился Медведь к отпрыскам, доедавшим из своих плошек похлебку.

— Так, батюшка! — откликнулись в один голос Савва и Онуфрий.

Без звериных шкур и волчьих наголовий они выглядели вполне безобидно, по-домашнему. Старшему, Савве, было около двадцати лет от роду, и на его щеках уже курчавилась молодая поросль.

Младший, Онуфрий, был безбородым и безусым, выглядел совсем мальчишкой, и Орешников мысленно возблагодарил Господа за то, что тот не позволил боярину лишить жизни этого мальчишку.

— А супруга твоя где? — вопросил лесного патриарха боярин.

— На сносях она, вот я и отвез ее к родичам, в деревню! — ответил тот. — Ведающие люди сказывают, что на сей раз она мне подарит дочку!

Я и младшенького из сынков с ней в деревню отправил. А то что ему, годовалому, в нашей глуши без мамки делать? Вот подрастет малость, тогда к ремеслу приучать его буду!

— Значит, вы промышляете охотой?

— Все больше охотой, боярин, — кивнул Медведь, — но и собирательством не брезгуем. В лесу ведь грибов и ягод уйма: ешь — не хочу! Бывает, к бортникам заходим в гости. Мы им шкурки да мясо несем, а они нас медом потчуют.

В чащобе по-иному не проживешь! Всяк вольный добытчик должен быть готов придти на помощь соседу. А без дружбы нам не выстоять…

— Так вы именуете себя вольными людьми? — удивился словам охотника боярин. — Дивно… Обычно так кличут себя разбойники…

— Что ж, каждый ищет в слове свой смысл! — развел руками Медведь. — А тебе что больше не по сердцу? Слово «добытчик» или же слово «вольный»?

— Да мне и то, и другое по душе, — смутился Орешников, — просто непривычно слышать, чтобы мирный люд величал себя по-разбойничьи…

— Именитой шляхте в каждом, кто бежит от нее в леса, тать мерещится! — горько усмехнулся, охотник. — То и не дивно…

Чаща приютила немало беглецов. Здесь и ваши смерды, не пожелавшие терпеть притеснения господ, казаки с юга и прочие люди, коим в тягость рабское ярмо…

Не поверишь, однажды в наши края забрел бродячий гусляр. Что его привело в чащобу, один Господь ведает. Заплутал, сердечный, в буреломе, не знал, как на дорогу выбраться.

А дни тогда стояли холодные, осень к концу подходила. Он так бы и замерз, кабы ему не встретились мы с сынками. Ясное дело, впустили на ночлег, обогрели, накормили…

Поутру, когда я вывел его на дорогу, он мне свои гусли подарил, вроде как в благодарность. Я ему говорю: «Как же ты без них обойдешься? Это же твой хлеб!»

А он мне: «Я себе новые смастерю, а эти пусть останутся тебе на добрую память!» Вот и остались. Я потом не раз пытался игру на гуслях освоить, да ничего не вышло. Видно, для сего дела особый дар нужен, коего у меня нет…

У детей лучше выходит, особо у Онуфрия, но и у него к музыке душа не лежит. Так, одно баловство!

— А можно ли их увидеть? — загорелся музыкальной страстью Орешников.

— Отчего же нельзя? — пожал плечами Медведь. — Онуфрий, принеси боярину игрушку!

Юный охотник полез под полати в углу избы и извлек из-под них изрядно потрепанные гусли. Нескольких струн им явно недоставало, и, судя по многочисленным царапинам на коробе, они побывали не в одной переделке.

Боярин сдул с инструмента пыль, провел рукой по струнам, и вдруг из ветхого короба полились чарующие звуки. У себя на родине Григорий с детства обучался игре на гуслях, и хотя в последнее время ему редко приходилось упражняться в сем деле, не растерял навыков.

Медведь и его сыновья, как завороженные, слушали игру московита. Лицо Ванды тоже просветлело. Она испытала гордость от того, что знакома с человеком, способным так искусно музицировать.

Ее старые представления о московитах как о неотесанных варварах стали отступать перед правдой жизни. И в душе девушки затеплилось новое, неведомое ей прежде чувство, кое она еще не решалась назвать любовью.

— Ну как? — осведомился у слушателей, закончив игру, Орешников.

— Умеешь ты удивлять… — ответил за всех, покачивая головой, Медведь. — Что ж, боярин, прими мою благодарность!