Михаил Крупин - Чертольские ворота

«Ну пролетел и пролетел, — вовсе смягчался боярин. — И нету... Мало ли их летает — фить и нет... Вряд ли какой из них перейдет в кровь любви — в такую ж клеевитую да цепкую, верную да терпкую, как у меня с ней, такую, что... сказавшуюся бы грехом сразу, кабы не храмный венец... Нет, куда уж ангелам — сам слабину их видел».

Позже, когда выпало князю объясниться с Мнишком, тот сам подтвердил, что Мстиславскому как мужу опасаться знакомства жены с ним, Мнишком, нечего. Предполагаемый любовник, не зная мыслей мужа, явно невольно согласил свои слова с его тончайшими надеждами, и Федор Иванович ненадолго успокоился.

«Уж пускай проваливают поскорей, — все-таки снова раздражался князь понаехавшей на царскую свадьбу литвою. — Все одно ведь, ничего у них не сложится, — думал он уже о Мнишке и жене (знал, что встречаются они и разговаривают в Ризположенской церкви и в покоях государыни Марины, знал точно от назначенных в дозор слуг). — Все одно не сложится, она же знает, что меня любит. У-ум как люби-ит... А это — так, не сложится, детство какое-то, остатнее мальчишество мгновенное одно. Напакостит только ляшонок нам, все так изроет, растрясет, после мало соберешь... Уже не ангел, а паскудство это!»

Первые ночи после встречи ротмистра с княжей женой Мстиславский сторонился ее как колдовства, невнятного заповедания. Но то ли стал свыкаться, то ли забывать, каков собой он, херувим прескорый? (Да он ли просвистал-то? Нелишний ли зелен ковш в очах княжьих очень волновался и мерцал?) Первое, большое, удивление выветрилось из него до твердого простого страха — потерять вдруг преданность и уважение жены — и до густой обиды...

Ночами теперь Федор Иванович безмолвно и чувствительно напоминал, ежели не вновь доказывал, Марии, кто ее супруг. Но ему вдруг самому казалось, что на ней с ним и Мнишек. И главная вещь княж-муж знал, что и она теперь беспомощно знает об этом его понимании. И хочет забыть, да не может, про недостаточность (а вдруг и неуместность?) на себе княж-мужа своего. От таких дел он только глубже, окаяннее впадал в ее расставленную темноту... Но вдруг овладевал своею честью и достоинством, нарочно вспоминал сразу весь сонм дворовых девок, проползший за всю его жизнь под ним, и брал супругу так (сука, в сторону смотришь, а вот все ж я вот царю над тобой и в тебе вот, в тебе), так распарывал, всем потрескивающим, давним сердцем вбиваясь, молодея, отжимал, выкручивал ее отсвечивавший влажно, льнущий стан... А то — сам вновь ничтожнейший, так пропадал в этих отсветах, плавностях, глушащих, тянущих безумно за собой... и без его напора рвущихся нарочно и прекрасно!.. То так, огромный, рвущий прелесть, выбирался, что Мария открывала рот от жадности и сказочного изумления.

Князь вытягивался наконец в надавливающей тишине, в совершенном вдруг спокойствии едва не говоря: вот, присуха непонятливая ты, видишь ведь, как у нас все хорошо... Но не успевал сказать так — всей немотою еще ловя чувство, которое ни диким голосом, ни словом не замкнешь, не упустив.

Обитель Вознесенская не помнила, когда еще блуждало в ее чистых тусклых переходах столько мирских: ввечеру пробегали в покои невесты литовские скрипачи, дверьми хлопали гайдуки всех ее родственников, ходил царь, гофмейстерины, боярыни... Накануне венчания нужно было «царевне» подобрать — коли надо, но стану ушить, и ферязь, и летник, и саян-сарафан — все русское платье. В нем она, по соглашению, ходит первые два дня свадьбы, а уж дальше пусть как хочет. Царевне Марианне сразу не понравились саян и ферязь, ну ничего так, ладно сидит летник; все горевала — нет в монастыре большого зеркала, а тут еще сказали, успокоили, что и во всем Кремле больших зеркал нет! Пришлют, конечно, из Самбора, но когда? А знать бы — что не привезти с собой-то?.. С горя, с подсказки ли иезуита Чижевского раздала нескольким русским боярыням, новым пренежным подругам, ворох своих старых девчоночьих платий — колымагу их зачем-то за собой приволокла. Гадала все, что тут да как? А увидала обилие и доброту бархатов, шелков, атласов и виссонов тут — персидских, лондонских... Все портные к счастью взяты с собой, они из этой роскоши дадут такое волшебство, что стареньких нарядцев девства, блеска захолустья польского, уже сейчас отдать не жалко. Чижевский, следуя предписанной Орденом бесстрастности и скрытности, под московской бородою прятал потираемые руки: с этих дамских тряпиц, по мысли его, и начнется великое оцивиливание Московии и кончится торжественным побритием Чижевского и всея Церкви православной. К тому времени, конечно, опостылет и патриархам, как в свое время папам римским, эта стерва, вдохновительница межцерковных ненастий, не у всех святых отцов прилично вырастающая, — бородища-брада! Да будет сбыта с лиц навеки! (Но тут надо знать и сроки, не разгорячиться по-ребячьи, сейчас рано. Чижевский изнутри провел руками по намащенной, мелким гребнем расчесанной на два стремления, теплой своей подруге, — не сейчас).

— ...Примерите уж дома, раскрасавицы, не тута уж, — сдержанно шептала мать-игуменья, ходя в гостевом покое, у коего порога брошен был растаскиваемый пестрый ворох.

Боярыни сперва робели подходить к незнаему царевнину шитью, но взяла, расправила на свет сначала одна платье, потом — сразу два — другая. И вдруг все нарядье разошлось. Невеста, и так и эдак в летнике топчась против квадратного зеркальца с ручкой, подымаемого и разворачиваемого, как назло, все время и не эдак и не так гофмейстериной, рассеянно принимала от боярынь благодарствия. Иные московлянки, поприкладывав к себе платьица с царевнина плеча, украдкой повздыхали, но свернули-таки платья, снесли каждая в свой уголок: все можно расшить и удлинить. И продолжали с новым, теперь уж нескончаемым усердием и вечным стариком портным дворцова приказа обряжение невесты, казалось, только что законченное.

Мария Нагая (сиречь Мстиславская) со своим подарком отошла в сторонку. Смешно чуть замешкалась: скамейки вдоль стен и монастырские служки, званные заворачивать на них платья, все были заняты, и Мстиславская — вдруг будто решившись — прошла, разостлала свой дар на высоком ларе, на краешке которого сидел молчаливый братец государевой избранницы.

Сами с теплым шепотком распустились кисейные буфы, вспыхнула застежка-фермуар. Пискнув, оттолкнулся от ларя под кисеей китовый ус корсета...

— Посмотри, краса, да?

— Да, — Стась, задохнувшись и съехав с ларца, не сумел подробнее ответить и почему-то очарованно взглянул на разложенное бальное сестрино платье, что напяливали на него еще в детстве, в самом начале всей этой русской истории.

— Или нет? — пристрастно пытала Мстиславская (Стась быстро снова глянул на нее). — Как на польском «красота»?.. (Она торопилась, как бы через легкую смешинку, понарошку увлекаясь и волнуясь).