Патрик О'Брайан - Каперский патент

— В одном я был, в том смысле, что сидел в гондоле. Но воздушный шар оказался строптивым и не собирался взлетать, так что меня вынудили вылезти. Мой напарник унесся один, приземлившись за три поля от меня, прямо в графстве Роскоммон. Но сейчас они снова в такой моде, что я надеюсь на новую попытку — хочу понаблюдать парение стервятников вблизи.

— Ваш воздушный шар был тепловой или газовый?

— Строили его как тепловой, но торф оказался не столь сухим, как надо, и в тот день моросило. Хоть мы и раздували пламя, как Борей, но так и не смогли придать шару достаточную подъемную силу.

— Оно и к лучшему. Если вы взлетаете и оболочку охватывает пламя, как это часто случается, свои последние секунды вы потратите, сожалея о своем безрассудстве. Своенравные, опасные штуки, Мэтьюрин. Я не отрицаю, что хорошо закрепленный воздушный шар, держась на высоте, скажем, три или четыре тысячи футов, станет полезным наблюдательным постом для генерала, но я искренне убежден, что посылать в них нужно лишь приговоренных преступников.

После паузы адмирал Шэнк спросил:

— Что случилось с Обри?

— Адмирал Расселл повел его в библиотеку, показать модель «Сантисима Тринидад».

— Хорошо бы, чтобы он его вернул. Уже несколько минут как время ужина, Эванс дважды заглядывал. Если меня не кормить в привычное время, то ваши стервятники — ничтожества рядом со мной. Я бросаюсь на собеседников и рычу, как львы в Тауэре. Ненавижу непунктуальность, а вы, Мэтьюрин? Полли, дорогая, не думаете ли, что вашему опекуну там плохо стало? Часы уже давно пробили к ужину.

В библиотеке двое рассматривали модель, и адмирал Расселл произнес:

— Все, с кем я разговаривал, согласны, что действия Кабинета против вас, или, точнее, против вашего отца и его единомышленников — самое омерзительное, что случалось на флоте со времен узаконенного убийства бедняги Бинга [5] Вице-адмирала Джона Бинга в 1757 году расстреляли по приговору военного трибунала за то, что не смог в 1756 году снять франко-испанскую блокаду Маона, при том что силы под его командованием уступали противнику. Распространено мнение о том, что Адмиралтейство расстрелом Бинга прикрыло собственную неготовность к Семилетней войне. . Будьте уверены — мои друзья и я сделаем все, чтобы вас восстановили в списке.

Джек кивнул, и несмотря на осведомленность о том, что худшей услуги придумать нельзя — адмирал с друзьями принадлежали к оппозиции — хотел уже выразить должную признательность, но адмирал удержал его:

— Ни слова. Что я на самом деле хотел сказать — не скисайте, не прячьтесь от друзей, Обри. Те, кто не очень хорошо вас знают, сочтут это чувством вины. Да и в любом случае вы так доведете себя до меланхолии и хандры. Не сторонитесь друзей. Я лично знаю тех, кого ранил ваш отказ повидаться, и слышал о многих других.

— Мужественно с их стороны приглашать меня, но мой визит скомпрометировал бы их. А сейчас идет такое соперничество за корабли и повышения, что я не хочу создавать моим друзьям помехи в Адмиралтействе. С вами — совсем другое дело, сэр. Командовать вы не хотите, как адмирал белой эскадры, уже отказавшийся от титула, ничего не боитесь — хоть Адмиралтейства, хоть кого угодно. Но совету вашему последую до тех пор…

— О сэр, — воскликнула Полли из дверного проема — на кухне страшная суматоха. Ужин наполовину накрыли, когда пробили часы, теперь он наполовину остыл, а Эванс и миссис Пейн ругаются в коридоре.

— Господи спаси, — воскликнул адмирал, взглянув на библиотечные часы, лишенные боя. — Обри, нужно бежать как зайцы.

Ужин шел приятным чередом, и хотя суфле видело и лучшие времена, но кларет «Латуа» оказался настолько близок к совершенству, как только можно пожелать. Со следующим ударом часов Полли пожелала всем спокойной ночи, и снова исключительная грация ее реверанса, наклон ее головы вызвал в памяти Стивена живой образ Дианы, которой грациозность заменяла добродетель, хотя по своим собственным (необычайно жестким в отдельных отношениях) стандартам она обычно вела себя порядочно.

Приятно видеть, как покраснела Полли, когда Стивен открыл перед ней дверь — в ее юные годы для нее это все еще оставалось редким опытом. Когда мужчины снова расселись, адмирал Расселл вынул из кармана письмо и произнес:

— Обри, я знаю, как вы цените память о Нельсоне, так что хочу подарить вам вот это, и пусть подарок принесёт вам удачу в плавании. Он его прислал мне в третьем году, когда я с лордом Кейтом был в Зунде, а он служил на Средиземном море. Вначале я его прочитаю вслух, не столько из тщеславия, сколько потому, что он его писал, разумеется, левой рукой, и почерк сложно разобрать. После обычного вступления следует: «Вот я здесь, предвкушая развлечение от тулонских ребят, и мы только и ждем, как честно встанем борт о борт с ними.

Рискну сказать, что когда мы закончим, останется сколько-то лишних шляп. Вы славный товарищ, и как коммодор Джонстон сказал про генерала Медоуза: «Не сомневаюсь, что ваше общество будет в радость в день битвы друзьям, но чертовской проблемой для врагов». Надеюсь, дорогой Расселл, что вы всегда будете считать меня самым искренним из первых».

Он передал письмо, все еще открытое, через стол.

— Какое мужественное письмо, — воскликнул Джек, рассматривая его с неподдельным восторгом. — Не думаю, что когда-либо писалось нечто лучшее. Я правда могу его забрать, сэр? Невероятно благодарен и буду ценить его, как же я буду его ценить! Снова и снова благодарю вас, сэр, — последнее он сказал, пожимая руку адмирала железной хваткой.

— О Нельсоне могут нести что угодно, — заметил Старый Шкив, — все эти типы, у которых наготове первый камень. Но даже они признают, что формулировать мысли он умел прекрасно. Мой племянник Каннингем служил мичманом у него на «Агамемноне», и Нельсон ему как-то сказал: «Есть три вещи, молодой джентльмен, которые нужно постоянно держать в уме. Первое — всегда неукоснительно выполнять приказы, не пытаясь сформировать собственного мнения об их правильности. Второе — считать врагом всякого, кто плохо отзывается о короле. И третье — ненавидеть французов пуще дьявола».

— Восхитительно сказано, — одобрил Джек.

— Он конечно не мог иметь в виду всех французов? — спросил Стивен, любивший не-наполеоновскую Францию.

— Думаю, что всех, — ответил Шэнк.

— Думаю, что он немного увлекся, — признал Расселл. — Но он так и побеждал. И знаете ли, в целом во французах мало хорошего. Говорят, о народе можно судить по его поговоркам. Когда французы хотят описать что-то сильно грязное, то говорят «sale comme un peigne» [6] Грязный, как расческа (фр.). , что дает ясное представление об их личной чистоте. Когда у них мысли заняты другими делами, то говорят «нужно выпороть других кошек» — чрезвычайно негуманно. А когда снимаются с якоря, то командуют «a-Dieu-va», то есть «с Божьей помощью», что дает представление об их моряцком мастерстве. Ничего более преступного даже в голову не идет.