Борис Акунин - Ореховый Будда [litres]

— Там он живет, «кормщик», — показала Ката‑тян. — Называется «Башня» или «Вышняя Пещера». Ниже, во втором жилье, братская пещера. Там дядя Фома, дядя Михей и дядя Аникий. Они все бывшие стрельцы, на строгом послушании. Им жениться нельзя. В первом жилье у нас молельня, переписная, житница, скарбня. А семейные живут повдоль ограды, в нижних пещерах, они к забору прилеплены. Еще есть сестринская, для одиноких баб и девок, я раньше там жила.

— Погоди. Проверим, не там ли Ванейкин с солдатами.

Четверть часа, если не больше, Симпэй смотрел и слушал. В вечернем безмолвии всякий звук разносится далеко.

На городище было тихо. Не фыркали лошади, не звякала сбруя, не звучали голоса.

— Если были — ушли, — наконец сказал Симпэй. — Опасности нет. Я ее всегда чую.

Пошли через седой от вечерней росы луг. Девочка волновалась и потому все время говорила.

— Мне только в сестринскую, на полминуточки. У меня там лавка, под ней сундучок, а в нем матушкина память. Возьму и сразу уйдем, пока старец не прознал. Если ему этот черный про князеву смерть сказал, Авенир меня не выпустит… Только б на сторо́же не Фома Ломаный был, а дядя Михей иль того лучше дядя Аникий… Ты, дедушка, меня снаружи обождешь?

— Отчего же, войду. Старец благословил, я ему вчера пятнадцать копеек поднес, — ответил Симпэй, втягивая ноздрями воздух.

Конные здесь были, несколько часов назад, но сейчас их нет.

Калитку в прочных дубовых воротах открыл большой пегобородый человек с черным колпачком на носу и выжженной на лбу буквой «веди» — «вор». Так метили в Преображенском мятежных стрельцов, избежавших казни.

— А, явилась, — буркнул он девочке. — С тобой кто? Чего тебе здесь, нерусь?

— Старец благословил. Я уж давеча был здесь, — с поклоном молвил Симпэй, и этого оказалось достаточно. — Девицу же повстречал в лесу.

Ворча, покалеченный пошел в дом. Он еще и переваливался со стороны на сторону.

— Дяде Фоме каты ноги перебили и вырвали ноздри, — шепнула Ката‑тян. — Оттого он и Ломаный, оттого и злой… Пожди меня в сторонке, дедушка. Вон там, за сарайчиком встань.

Симпэй так и сделал.

Во дворе было пусто и уже темно. В окошках маленьких пристроек, что лепились к ограде, горел слабый свет. Отовсюду неслись обрывки тихих, приглушенных разговоров. Никто не смеялся, не плакал, не бранился. Никто не поднимал голос. Наверху, высоко, в обиталище повелителя этого затаившегося мирка, тоже сиял свет, но яркий. Там жгли не лучину, а настоящие свечи, и много.

Скрипнула дверь сестринской — длинной приземистой избы. Оттуда спиной, кланяясь, выпятилась Ката‑тян.

— И вам счастливенько, не поминайте лихом, тетечки, — услышал Симпэй и покачал головой, потому что от главного трехэтажного дома быстро катился покалеченный Фома, со своими длинными руками и вывернутыми ногами похожий на краба.

— Эй, Катка! Старец зовет! Пойдем‑ка.

Девочка оглядела двор, должно быть высматривая Симпэя, но не углядела. Вид у нее был испуганный.

— Иду, дяденька…

И поднялась в дом, а сторож вернулся к воротам.

Вздохнув, Симпэй достал из мешка железные «когти», нацепил на пальцы.

Выбрал стену, погуще укрытую тенью. Быстро полез вверх. Лезть по бревнам было нетрудно.

Первое жилье, второе, третье.

Подле светящегося окна, сбоку, Симпэй распластался в позиции «летучая мышь». Осторожно, от верхнего угла, заглянул внутрь.

В переплетице сизовели слюдяные пластины (откуда тут взяться стеклу?). Через них ничего не разглядишь, но, на удачу, створки ради вечерней свежести остались приоткрыты, так что было и видно, и слышно.

Длиннобородый Авенир сидел за столом, с двух сторон освещенный свечами, и смотрел вниз, на раскрытую толстую книгу, но не читал, а лишь хмурил кустистые седые брови. Девочка уже заканчивала свой короткий рассказ про смерть князя и бегство. Про странника, встретившегося ей в лесу, промолчала, а «кормщик» не спросил. Не сказала и про голицынскую книгу.

Мнение об Авенире у Симпэя составилось еще вчера. Таких людей он встречал и прежде. Думают, что на всякий вопрос существует лишь один ответ, и уверены, что все ответы им известны.

Свое повествование девочка закончила так:

— …Ищут меня те антихристовы слуги, оставаться мне на «корабле» нельзя. Сгублю себя и всех вас. Благослови меня уйти в мир. Доверюсь Божьей воле. А с сестрами я уже попрощалась.

Старец еще некое время глядел в книгу, не размыкая уст. Огоньки свеч легонько колыхались на сквозняке.

Наконец «кормщик» поднял на стоящую перед ним Кату глаза.

— Чему я тебя учил, Катерина, помнишь? Про три блага. Что истинноверующему надлежит блюсти допрежь всего? В чем первое благо?

Симпэй заинтересовался. Оказывается, в Авенировом учении тоже есть ступени. Ну и каковы они?

— Пострадать за Бога.

— Так. А второе?

— Пострадать за братия своя единоверныя.

— А третье?

— Душу свою спасет тот, кто сгубит свое тело.

Хэ, да это индийская аскеза, развенчанная царевичем Сякой еще две с половиной тысячи лет назад, разочарованно поморщился Симпэй.

— Пришло твое время себя показать, дочь моя. Время великого подвига и жертвенного страдания. Были здесь ныне днем антихристовы слуги, спрашивали о тебе. Когда я поклялся на Святом Писании, что тебя неделю не видел, они поскакали на Архангельский шлях, но они вернутся. Начальный человек, ликом подобный Люциферу, рек мне: «Коли явится девка, посади ее под замок. А обманешь — городищу твоему конец. Спалю дотла государевым именем». Рек — и ускакали.

— И ты ему пообещал? — ахнула девочка.

— Я ему сказал, что моих духовных дочерей сажать под замок незачем. У них замок — сердце, а ключ у меня. Счастлив твой удел, Катерина! — «Кормщик» поднялся, простер руку к закопченному потолку. — Все три благие зарока исполнишь! Примешь страдание за Бога, страдание за «корабль» и спасешь свою душу, погубив всего лишь тело! Мы будем за тебя молиться сорок дней, а после вечно славить мученицу Катерину в поминаниях. Еще запишу твой подвиг в «Истинноверный патерик» и разошлю по всем общинам в назидание. Сколько будет жива наша вера, столько будет памятно и славно твое имя… Что лоб супишь? — спросил он, опустив взгляд с горних высей на лицо слушательницы. Оно, в самом деле, не выражало благоговейного восторга.

— Сомневаюсь, отче.

Симпэй улыбнулся.

— Как это «сомневаюсь»? В чем? — поразился старец. — Иль ты забыла, что сомнение — грех?