Юрий Сумный - Хазарский пленник

— Знаешь, князь, — улыбнулся Крутко и налил себе квасу из невысокого ухватистого глечика, поставленного перед Владимиром. — Я нынче сватов пошлю! Как думаешь, не рано?

— Вона как, — вскинул брови Владимир. — И тебя прибрала к рукам киевлянка? Ольга?

Князь задумчиво улыбнулся, отщипнул хлеба, скатал мякиш и неторопливо пожевал его.

— Да-a, всё есть у болгар, а вот хлебушка... ты что, Крутко? Крутко, что с тобой?! — крикнул князь.

Филин метнулся от двери, но опоздал.

Все с удивлением глядели на соратника, который успел подняться на ноги, вскинуть руку к горлу и завалился на пол, слепо закатив глаза, сбивая чашки, миску с тушёной подливой. Через мгновенье изо рта пошла едкая зеленоватая пена, ноги упавшего бесцельно задёргались, и на глазах у всех Крутобор умер.

— Питьё! — сдавленно прошептал Филин. — Питьё отравлено! Не троньте!

Воины стояли как замороженные, не зная, как бороться с незримым врагом, что предпринять. А князь, не плакавший даже вчера, когда лишился жены, отвернулся к стене и вскинул лицо к тёмному потолку, силясь удержать злые слёзы.

— Найдите прислугу! — распорядился он дрогнувшим, ломаным голосом. — Чтоб никто со двора ни ногой!

Приехал Горбань. Стал в дверях. Стащил лёгкую шапчонку, которую таскал в любое время года, и прикрыл ею лицо, словно едкий пар мог коснуться его носа. Ему ничего не нужно объяснять, всё и так видно.

Следом, как сговорились, явился Бочкарь. Глянул через плечо, выдохнул судорожно, вмиг побледнел, догадавшись о причине тишины, и забормотал:

— Их всех нужно... всех нужно покарать! Что им выселение? Хотим быть добренькими?! А они?! Всем надобно головы поснимать! Всех...

Прислугу нашли. Она и не пыталась бежать. Высокая, слегка сутулая девушка, еврейка, темноглазая, миловидная, осталась здесь после отъезда Рахили и никому не мешала. Заливалась румянцем, когда грубые дружинники щипали, ходила неслышно, не ела свинины, но никогда не спорила с другими кухарками. Сейчас румянец почти не разглядеть, зато жар в глазах не скрывает, смотрит мимо князя, кривит губы в улыбке, словно не человека убила, а свершила глупую оплошность, пересолив соус.

— Свежего не хочешь? — спросил Владимир и налил чуть, плеснув в ту самую чарку, что уронил Крутко. Поставил на стол.

Еврейка улыбнулась и молча взяла изделие местных гончаров.

— Будь ты проклят! — произнесла зло и махом проглотила яд.

— Да зачем?! Князь! — взмолился Горбань, запоздало сотрясая кулаками. — Узнали б, кто послал! Кто науськал! Эх, Владимир...

Князь не ответил, пока тело страстной дочери Иудеи не утихло. Стоял возле стола, прикусив губы, и ждал. Потом тяжело вздохнул и вышел из горницы, осторожно ступая.

— Зачем мне знать, кто враг? — шепнул, проходя мимо. — Когда потерял последнего друга!

Тёмный тенью выскользнул вслед, и на ресницах мальчонки виднелись смазанные слёзы, слёзы беспомощности и обиды на несправедливость мира.

Поздно вечером по приказу князя предавали огню Крутобора. Днём справляли тризну по воинам, погибшим на землях Булгарин и Византии, а как стало смеркаться, собрались к погребальному костру. Хотя хмельных не так много, тризна скорее дань памяти, чем прощальный обряд, всё же не обходилось без шума. Как правой руке не удержать левую, так и конным стражам не успеть повсюду, не усмирить хмельных воинов, что вламывались в дома торгашей и вымещали зло на хазарах. Как ни препятствовали стражи, а многим иудеям пустили кровь, разбивая носы, головы, выливая вина, нещадно уничтожая горшки и амфоры, бочки и сулеи.

Тело Крутобора уже возложили на высокий помост и готовились поджечь вязанки хвороста, как начало капать. Мелкий дождь надоедливо прорывал облака, временами припуская сильней, временами затихая, оставляя лишь незримую сырость, которую чувствуют кожей. Сейчас низких туч не разглядеть, но по усиливающемуся шелесту можно понять, что всё вокруг затянуто тяжёлой тьмой. Дождь оказался необычным, погребальный костёр никак не разгорался, и работники тревожно озирались на князя, опасаясь гнева. Но Владимир сидел молча, взгляд устремлён в никуда, и, казалось, не замечал досадной заминки.

Решили схитрить, поджигать вязанки, прикрывая их на время от ливня, для чего притащили домотканых одеял, суетились у помоста. Костёр занялся в двух местах, преодолевая дождь, распластался по хворосту, с гулом принялся пожирать поленья. Капли воды уже не мешали кострищу, ветер раздувал пламя, и жар коснулся лиц ратников.

Те, кто был ближе, прикрывались от капель и вихря, видели лишь робкие побеги пламени и дым, выедающий очи. Пламя вытянулось в жгут, стремясь нагнать и лизнуть ветер, который уже охватил всё вокруг, швыряя дым из стороны в сторону, забавляясь с огнём. Дрова затрещали, вспыхнули со всех сторон, загудели, как в доброй печи, при умело сооружённой тяге, но тела на помосте не разглядеть. Пламя гуляло на славу, но только где Крутобор? Слуги разбегались, затаптывая занявшиеся покрывала, но те продолжали тлеть, и казалось, огненные мурашки снуют по краям ткани, то прячась в траву, то вновь набрасываясь на свою добычу.

Владимир встал, отвёл руку Савелия и подошёл близко, насколько позволяло бушующее пламя, к костру. Прикрывая лицо, смежив веки, пытался разглядеть тело друга. Но нет... в костре нет ничего крупнее сучковатых поленьев, да и те становятся всё меньше, разрушаясь на глазах. Ему показалось, что костёр пахнет иначе. Тут не просто дым, к привычным запахам примешивалось что-то чуждое. Жар вынудил князя отступить. А вскоре костёр обвалился, превращаясь в неустойчивую, шипящую под дождём кучку углей. Скверный день завершился так же скверно и непонятно, как и начался... а ему предстоит решать, кто прав в споре с Калокиром. Судьба развязывает узелки, и концы нитей жгут руки. Ведь приходится признать, что готовилось убийство Владимира. А чья рука? Девушка — всего лишь звено, а кто сковал цепь? Цимисхий? Или каганат? И тем и другим он опасен. Ибо неподвластен... ибо волен.

Вода в ведёрке затянута льдом. Тёмный кричит в спину, спешит поднести горячей, согретой в печи, но Владимир уже пробил хрустящую плёнку, принялся умываться, царапая мелкими осколками лицо. Набрав воды, на время задержал дыхание, казалось, зубы растрескаются от холода, но нет, онемение прошло, можно полоскать рот. Отступив от ведёрка, нагрёб снега, который липнет к влажным рукам, и растёр тело, грудь, подмышки. Мягкого снега мало, тонкий слой на слежавшемся обледенелом насте, но именно этот слой приятно подтаивает, смачивает ступни, пока князь бегает к отхожему месту за конюшню.