Михаил Крупин - Великий самозванец

Самый бесснежный на сегодня, князь Василий Шуйский, перехватив сей взгляд, пока монарх не разобрал, что Басманову необходим доклад наедине, подался сам к царю и под локоток тишайше повлёк его в сторону.

— Прав, прав, Петруша, государь, — зашептал, плотным паром растопляя бисер сосулек на воротнике Дмитрия.— Не рано распойствуем?! У немцев снег в комках был зело твёрд — фонарей, вишь, нашим понавешали. Бояры зе... бардзе злы, в тиши бесящи. А ведь лезвее под полой чуть не у каждого. Глаз востри, венцедержец: кровавой бы пирушки не вышло...

Не дыша, к шептуну с другого плеча примыкал по праву долга и Басманов. Узнав, о чём болит душа у князя, он прямо глянул на него, но, теперь уж не смущаясь обществом бывалого злодея, сообщил царю (как бы уже в подтверждении слов Шуйского) ход боя на своём участке, где пешие штурмовики-жолнеры пошли вдруг таскать за ноги с седел бояр. Неприученные к такой простоте игры, бояре потерялись внизу вовсе и... ну совать неприятелю в морду. Тот, разумеется, ответил — этак по-гусарски... В общем, Басманов развёл от греха заигравшиеся стороны. Но, государь, сворачивай потеху. Стоят-держатся чудом. Спасибо Андрейка, как из-под снега, вернулся и конями разделил.

— Ни-ни-ни, — близко задышал клубами Шуйский.— Государь, как ни в чём не бывало... Водку — в пролуби и бросить красивую кость... Все победили. Мстиславский вёл шляхту и немца — значит, это и боярская победа тоже. На раскате перед ратями его вознаградить...

В круг царского ужина приняты были ещё Мстиславский и Шуйский. С лёгкой руки Дмитрия, во всеуслышание расхвалившего своего воеводу за снеговой бой, за князем Мстиславским закрепилось теперь честное название Непобедимейший. Причём сподвижники, ходящие ниже Мстиславского по местнической лестнице, при обращении к нему ставили титл сей в конце прежнего полного его величания, а превосходящие родом или чином для обозначения князя теперь употребляли только этот новый титл без ничего.

Да то ли будет ужо, князь-человече? Даже дворняжья выскочка Басманов, стелившийся прежде уважительнее «трав» на кафтане Годунова, нынче Гедеминовича чуть ли не за уши треплет, на своего естественного царя глядя, (царь-то тоже уж больно прост да естествен). И, с чаркой араха развалясь, наголо царю обсказывает:

— ...Давай, говорим, из армат вдарим и выйдем из-за возов. Непобедимейший: нет, бум годить, вы сопляки палатные (а нам лет по двадцать, стольники мы), ничего вы в битвенных делах не рюхаете, бум годить, бум ждать, пока весь хан не навалится на нас. — Перегнувшись через стол, Басманов поразгладил светлую бороду князю на обе стороны груди. — Ладно, сидим — перегрызаемся то здесь, то тут с ногайцами, день, два... А на третью но-очь на лагерь наш «нашёл великий всполох»! Мстиславский выскочил в одних портках из палатки!.. А дознались потом: это пастушок один сельца Котлы, что осталось как раз под татарином, заранее всех коровёнок свёл и затаил в яруге. Бурёнки тою ночью птиц, что ли, каких, собак ли напугались и ломанулись оттоле всем стадом. А ночью ж чёрта разберёшь, Непобедимейший в одних портках и с булавой вопит: «Изо всех орудий на все стороны!» Тут и с гуляй-города, и из-за обоза наши как пошли из всех пищалей, кулеврин во тьму хлестать, на стене Данилова монастыря тяжёлые единороги стояли, и из них — на аллаха! Вот зрелище было очам, я вам доложу... Микулин врал, что только в Лондоне на Масленицу видывал он таковые фельверки... Но све-та-ет... — Басманов страховито округлил глаза. — Что ж видим, государь? А перед нами в полях — ни татарина. Такую грозу в ночь нагнал им российский стратег — все юрты, припасы нам бросили и от греха в Крым отдохнуть ушли! А всё наследный воитель наш — Непобедимейший!

— Петюнька, поживи-ка твой род с мой, — плевал Гедеминович на смех несмысленный по всем краям стола, речь вёл только с Петром. — Послужи-тка детки да внучки твои великим государям, вот правнуку твому и тоже дозволится на глазок пальнуть в степу — «або куда!» — Подумал, строго покосил краешками глаз на притворное замирание веселья окрест: — Тогда и твово одного адского рыка всё татарство ужахнется! Ослобони, оставь, оставь бороду-то — чай, не государева казна...

Всё же осержался Гедеминыч более по обязанности. Скромно кутавшийся в новые подарки — чуйки с царского плеча, поедавший сейчас на одну дарёную деревню больше, сидел против царя за вечерним коротким столом, сокровенно пытлив и доволен. Влекло бездетного Фёдора Ивановича к этой лукавой и охальной молоди, как самого маленького смутно тянет в мир больших ребят, и даже усмешка небрежения и помыкания им, младшим, сквозит из старшего мира ему лестным вниманием, он любит своих умных, чутких обидчиков, слабо веря, что станет таким же.

— Эх, Стасика Мнишка нет, — кричит единодержец. — Уж нам рассказал бы, как Непобедимейший на Украине ножнами гусар молотил!

— А-ха-ха! О-хо-хо! Непобедимейший!

— Ну и что ж, что под Новеград-Северским замялся маленько, — пыжась и сверкнув вдруг винной сумасшедшинкой, вольной сладостью в глазах, уже дерзит и Мстиславский. — Зато под Севском так батюшке наложил по первое число, так наложил, что и он... наклал... И аж до Путивлю летел, не обертаясь! Верно ль я баю, батюшка-государь?

Князю на миг показалось, что под ним разверзаются полы и потолки всех ярусов и погребов до преисподней. Но провалился миг — не успел Дмитрий двинуть бровью, уже хохотали поляки и самые юнцы из русских, смеялся, спрятавшись за кубок, царь, засмеялись старые — ужели над царём?! Да нет, нет, снова, верно, над стариком... — Но все уже поздравляли Мстиславского со знатной местью.

— Да, да, той зимой игрывали мы полише, — показался из-за кубка Дмитрий придвинулся ближе к Фёдору Ивановичу, напомнил ему: — Слушай, за прошлогоднюю потеху наградить тебя так и забыл?.. Чего спросишь-то?

Ещё на руинах снежного острожка царь «старому другу», думцу-воеводе, повелел просить, что хочет. Изнурённый боевым волнением и праздничным доспехом, князь попросил тогда только немного времени — придумать желание. Но время то давно прошло, желание пекло, и вторую, явившуюся чудом, возможность остужения его потерять сейчас было никак нельзя.

— Надежда-государь, слово просьбы моей просто, — сказал князь Фёдор Иванович. — На поле бранном мне деть счастия некуды, а в дому у меня пустота и тоска... — Князь всё ниже и ниже клонился подле царя над столом, то ли в знак мольбы, то ли в знак тайны. — Окаянец Годунов, не к празднику был бы помянут, по срамокровью своему боялся продолжения моего . Он, дабы по скончанию меня, имения мои прибрать в казну, воспретил мне, горемыке Гедеминычу, жениться...

— Вот дракон... Да что ж ты сразу-то, Иваныч?.. Это я всем дозволяю, — моргал государь, за искренним сочувствием, как за щитом, с трудом держа и тем только сугубя тихое веселье. — Есть небось уж и зазноба сердцу молодецкому?