Михаил Крупин - Великий самозванец

— О, государь, не смел ещё и избирать... Но теперь уж времени вести не буду, мигом приищу. — У Мстиславского уж в памяти летели ворота знатнейших невест, брошки, серёжки и кокошники над толстыми косами вокруг милых белых пятен на местах лиц, неизвестных князю — ради стережения дозревших дочерей отцами.

— А ты, княже, оказывается, ещё о-го-го! — хыкнул ладонью царь Фёдора Ивановича в бок. — Братия! — возвеселил голос. — Плясать тебе под Рождество кое на чьей свадьбе!

Князь опустил глаза от ряда ухмыляющихся лиц — да отдал бы из них хоть один дочь за последнего из Гедемин-Мстиславских, тёмных выкидышей древнелитовского племени? Вянут силы его отдалённой родни, да и свои, те самые, нужные мужские силушки — справить уделу наследника, поди, не те у старца. Поди, сраму с ним оберёшься...

Так получилось, что государь в этот вечер не занимался больше князем Фёдором Ивановичем и не слыхал, верно, тихой перемены его сердца. Оно и понятно: слишком отдалён — и летами, и во человецех положением, от всех низких тревог.

Князь уходил с пира последним, всё оборачивался, то ли позывало «согрубить гордыней» перед кем-то, то ли скорбно попенять — да чем, кому? (Царь оставил трапезную первым, далеко теперь утёк во внутренний покой).

И тут Басманов, протискиваясь меж князем Мстиславским и дверным косяком, хлопнул Фёдора Ивановича по плечу:

— Полно, полно, не плачь, архистрат, шире шаг! Кто не отдаст дочь тому, у кого сам государь будет сватом, а окольничие дружками?!. Ушлю, куда ты татар не гонял, — добавил, укрыв от подслушиваний рот с боку отворотом бороды Мстиславского, и подмигнул князю ясно.

Вывалившись перед большими воротами из возка, князь долго на свет снега хлопал глазами: что за Москва это, чьи дворы? — не Трубецких, не Воротынских...

— Непобедимейший, не узнаешь такого места? — из мрака возка вышел младший Скопин следом.

— На... на... но... но... — прозревал боярин, столбенея.

— Верно, верно: Нагих новый двор! — подтвердил Дмитрий, идя от второго возка — линялого задрипанца с шелушащейся кожей на гранях. (Такой каптан был с превеликим трудом сыскан на задах колымажной управы — для удобства частной езды государя по Москве).

— Но... на...

— Тётку мне, понимаешь, как раз нужно пристроить, — Дмитрий махнул плёткой возчику — бить в ворота. — Во вдовках засиделась за тринадцать ссыльных лет... Сейчас! Присватаемся к тётушке моей...

— Но... но Нагие — и Мстиславские?.. — затравленно оглядывался князь. Всего он ожидал от этой бесшабашной милости, но...

— Родня царёва для тебя худа?! — рыкнул над княжьим ухом Басманов и сам крепко попробовал сапожком белую узкую калитку.

— А?.. Что ты, этого нет, — смирился, опомнившись, Фёдор Иванович. — Два старичка — вот и парочка, куда уж мне о девочках мечтать...

Заходя в распахнувшуюся с вязким чмоком калитку, Гедеминович утешил себя тем, что напрочь поначалу с испугу забыл: невесть откуда выскочившие в опричнину Нагие чертенята, как теперь ни крути, а царской маме племя, тирановой супружнице от шестого ли — где-то так, — седьмого ли брака Иоанна. Древнелитвин Фёдор Иванович вздохнул, хоть всё одно никуда не дел больные глаза.

— Да князь, это ж смотрины, а не сговор, — подтолкнул в спину царь. — Не поглянется, домой дорогу знаешь.

— Да что за капризник такой, да вытолкаем его сразу? — предложил мальчишка-мечник Скопин.

Троюродный дед Дмитрия, Чурила Нагой, не ждал гостей. Прямой и огромный, вышагнувший в одной рубахе на крыльцо, он всё пятился — перед серьёзным шествием великих — вглубь дома, прилежно, мощно кланяясь и всё-таки биясь затылком о все притолоки.

Кому-кому, а угличанину Чуриле прекрасно было ведомо, Дмитрий ли этот престольный парень перед ним, было ясно, что и «Дмитрий» не мог не знать об этом знании Нагого. «Деда Чура» видел, как нужо́н со всей роднёй сейчас царю, но то ведь до первой славы какого-нибудь «казанского взятия», если не заслужить сейчас огромного его доверия. Потому Чурила проворно перенял «домашний», задушевно-распоясанный тон властелина и при встречах с ним, не допуская ни мига случайного молчания, чреватого прямым чтением правды и кривды в сердцах, без конца говорил, говорил, пересказывал всё о себе и семье, магарычах и тамгах — что можно и нельзя было. Вот-де я — что там до кровного бессмыслого родства? — и так родней родимого, прозрачен, слеп и глуп...

— Вот задача, Митя, у меня — последнюю дочушку замуж выдать, — при первой же перемолвке открыл государю Чурила. — Да как бы нечестья не вышло. По однем слухам — на Белоозере к ней в окно часовой стрелец лазал, а по иным — монахи всю излазали... и-и-эх! А как отцу там уследить — сам под надзором сидел! Пытал после — смеётся. «Терпится,— спрашиваю, — замуж?» «Вот ещё! И так в неволе кисла с лучших лет, свобода, — говорит, — лучше всего». А давеча вдруг: «Батюшка, коли так тебе надо, так уж выдавай за старичка горбатого, чтобы и мне, на закате дней, свет не застилал»... Уж не знаю, в шутку ли она это, всерьёз?..

— Узнай, — посоветовал тогда серьёзно Дмитрий.

— Где дочища-то? — спросил он сейчас.

— Да рядом, рядышком она тут, на часовенке... — почти утвердительно молвил Нагой. — Елисей, Терешка, живо за барышней! Людка, гостям предорогим — угощение!..

Но Дмитрий досадливым жестом осадил слуг:

— Да не надо ничего. Сами пройдёмся, поклонимся.

Царь, мечник, сыскник и воевода опять вышли на улицу и пошли узкой, чуть размыкающей снега тропою к соловой часовенке. Накинув зипун, Чурила, молча что-то кумекая, двинулся следом.

Только он сошёл с крыльца, двор, облезлые каптаны с красивыми лошадками в снегах, четыре человечьих стана на троне и перевал Занеглименья над ними залило солнце. Все четверо посмотрели на небо, последний перекрестился, первый чихнул, и, яро потемневшие в окружном великом озарении, гости продолжали путь.

— Вот, всё молится во славу избавления от узища Борисова... — дышал «царям» в спины Чурила на лестничных трудных витках. Возле двери в молельню он сделал последнюю попытку перегнать всех и распахнуть дверь, но мечник замкнул лаз хозяину плечом и приблизил строгий перст к своим устам.

Басманов резко — без скрипа — приотворил дверь на вершок и рядом дал место Мстиславскому. Но вскоре обитая юфтью дверь, пропев «иже еси», разошлась шире.

Басманов, Гедеминович, царь, Скопин чередом переступали порог. Чурила Нагой сел, запахнув армяк, на лестнице.

Вся молельня была просквожена круглыми смутными солнцами от заставленных по старинке рамами с бычьим пузырём оконец; в вечных сумерках подпотолочья скано [192] Ювелирное изделие в виде узорчатой сетки из тонкой золотой или серебряной проволоки. тлели оклады возвращённые от Годуновых, присовокуплённые от Вельяминовых; жидкие зёрнышки в солнечном иле нежили светильники.