Михаил Крупин - Великий самозванец

Пусть всё у нас и велико, и сильно, и опасно для соседей, а человек и подохнет в том всем. Постой — говорили ему, — но чем сильней, славнее государство, тем и христианин в нём краснее живёт. Язычница лунная — их мысль. Так и меньшой Мнишек сложил:

Цель-то — в свете, цвет — вздохи встречного его пути.

То есть приманка не легче сетей.

Игнатий слушал-слушал, смотрел на говорившего, хитря и тупея: неуж и вправду тот считает, что всё вкусно-грешное на земле — ерунда, не Божий дар? — Ну, оттого он и царь. На то ли.

А Отрепьев перестал вдруг понимать — где кончается его, Отрепье-Дмитриевский разум и начинается ум — вот, скажем, Игнатия или Бучинского?

— Слушай, ты сейчас вот ничего не чувствуешь? — с первой надеждой, — Где Ты? И где Я?.. Как это сейчас так — ты есть ты, я есть я? Говорю тебе — что-то не ладно здесь, неправильно...

Нет, Игнатий пожимал плечами, ничего не чувствовал — всё тут известно точно и довольно просто: он это он, царь это Дмитрий, то же и далее — трон это трон, кот это кот. Земля это шар.

Вообще, патриарх всё меньше, неохотнее участвовал в теософических спорах, отовсюду теперь устранялся — хотя и не без той же лёгкости, рассеянного блеска, с которыми прежде сюда же вникал.

— Даром что грек, — хотели привлечь его к прению последний раз, — а всё ж нашу сторону принял!..

— Я не грек, я киприот.

— Прости, прости. Вот мы им, ксёндзам, и говорим: мол, греки провинились, согрешили — уньей с врагом искусали терпение Божие — и, стало быть, расплатились.

— Есть иное мнение.

— Да как же?!.. Да... — вопрошали, кто уже сурово, кто всё ласковее. — Учи нас: отчего же Византия пала, а не мы, или не Рим?! Владыко, низойди, открой!.. Нут-ко, серденько-Игнатко, прореки-ко!..

— Да Византия ближе к туркам, вот и всё.

В боях с иезуитами, по-прежнему уныло осаждающими православие, Игнатий и синоду, и царю был боле не помощник. На Параскеву Пятницу в русскую веру крестилось несколько ногайских князьков и пара жолнеров — племенем из восточной Литвы, из беднейших, и Дмитрий сам следил обряд. — Сначала он глядел в какую-то седую пустоту, только кое-где покалываемую шрифт-остригиями писем Папы... Как от холода — горячий хохоток! Он и забыл этот род развлечения русских священников — лить при крещении за шиворота неофитам воду! Нет, что там не пиши, а смешливые наши попы ближе к Господу — ближе унылых и тихих! В латинских патерах, ни в Савицком, ни в Веливецком, царь не встречал сего вот весёлого таинства духа, и правильно, что не спешил переводить Москву в католицизм.

По крещении пошли все на литию. Помянул — в святом тайном месте груди — костромского своего незаконного деда. Ратовал и думал о небесном — не своём — царь. Поклон — ниже, ниже... Сквозь тонкие нечёткие краски, ясные стены, — смеётся вокруг кто-то. Там, с ними, и дед?.. Ещё душу ниже... — и вверх, ты, царище-ничтожище! Ну, на счёт три!

Веками простаивали так, временами касаясь челом плитняка, преспокойные в переживании всестрашном люди. Пели одни и те же тропари — влеклись куда-то на одних крылах, сильные и слабенькие, почти что чистые и перепачканные в блеск радуг... В конце концов, конечно, умирали, быстро к небесному в ещё земном причастившись — если везло. И по смерти верные — кто из геенны, кто с небес — прислушивались к чуть шелестящим литиям православного земного моря. Кто сразу связно дышал, кто только усиливался и не мог раздышаться Небом, которое ещё на земле было над ним, а он жил так как будто не было... Но вот он, былой человек, всё же дышал и жил на волоске дымка всех низовых человеческих заутрен и обеден.

Иные же, уже возросшие в небесной силе, сами из тамошних храмовых рощ навеивали семена небесного добра на целину земли и чутко наклоняли — в меру земной борозды — ковши своего света.

— Он заставил твоих капуцинов и даже иезуитов отрастить жуткие бороды, — поведал Корвино-Гонсевский легату Рангони. — Все уже без капюшонов, в азиатских стихарях.

— Патер мой!..

— Конечно, я был успокоен, что такая мера временна. Дабы не ввести сразу в серьёзный искус московлян — чтоб к Риму им полегче попривыкнуть. Но не стоит исключать, особо памятуя крайнее лицеискусство Дмитрия, обратный ход: кто ещё к кому здесь попривыкнет — возможно, рассуждает он. Тому есть косвенные подтверждения. Отец Савицкий незадолго перед выездом моим довёл мне некоторые слова, которыми монарх сопроводил указ о бородах и долгополом платье для иезуитов. Там было так: для начала вникните под внешним во внутреннее нашей церкви, изнутри грудной взгляните на неё, а не с мраморнолобой высокой своей стороны, тогда только мне скажете — где ваше лучше, наше хуже?

Андрей Корела, хоть в свете дня усиленно подтаскиваемый Дмитрием в свой ближний круг, так и не свёл там дружбы ни с кем, кроме царя и меньшого Скопина, и вечерами съезжал с высоты в привратные кремлёвские лощинки, где делил свою генеральскую трапезу со стрелецкими сотниками, аркебузирами и чудовскими братьями. Но и тут донец распробован не был своим.

— Вот в Европе — так воля, — заговорил как-то перед казаком Жак Маржарет, здешний охранный капитан. — Так человек вольным и родится, благороден и самостоятелен.

— А я, по твоему, тут что же... не вольный? — глянул сторожко Андрей.

— Посему-то ты и полюбился мне, — отвечал Жак. — Ты хотя и московлян, да не русак, а казак... Но всё одно — это не то. Европска воля — суть воленье микрокосма, сирень — одного в нагорном замке. Казачество ж примера таковой свободы привесть не возможет. Корпорация, сица, сильна: зависимость от атамана, от куреня... — та же опять страдная стадность.

— А твой в замке ми... мизер-космач — что? Не от кого уж не зависит? — взревновал казак. — Только и глядит, поди, как бы не слопали. Огрызается на все края: вольно, чай, ни минутки не вздохнёт... А наш — конопляник в зубы и думу за облака! Нет, ты мою станицу с вашим шуганным куренём, с рыбацкими всякими там карподрациями не равняй! Раз говорю — значит, наши зимовья вольнее ваших замков на горах!

— Да ладно! — не верил Маржарет. — Это свобода — пропадать в степи? Вот сруб каменный, ты у камина — выпил, поплясал, никто тебе слова не скажет — законность окрест — хорошо!

— Да что хорошего? — не понимал и Корела. — На одном месте поплясал, говорит, и хорошо. Ты от одного края степи до другого в один коний мах скни — вот свобода-то!

— Подожди, а зачем, зачем мне на другой конец? — не сдавался капитан. — Мне и здесь, да с девчоночкой-мабишью, вольно и тепленько!

Атаман и Маржарет теперь глядели друг на друга и молчали: как раз обоим пришло в голову, что не могут они тут договориться, так как самое свободу понимают розно: капитану важна воля приплясывания на твёрдом девчоночьем месте, а Кореле — сквозь все нежные пропасти и чистые напасти разнестись во все концы земной степи... Ну и чья из свобод их походила более на рабство?.. Узость обязательной удачи Маржарета или необъятность целей и препятствий на пути Корелы означала пущую тюрьму?