Михаил Крупин - Великий самозванец

— Знай, — заговорил он, — если я скоро уйду, то есть — много скорее отца твоего...

— Так скоро не надо, — царевна стала гладить ему в развороте ткани грудь — место, откуда, как будто на воздух легли, как два расходящихся у основания ивьих ствола, его ключицы. — Цари хорошо... Тогда и так простится...

— Это уж как Вседержитель... А валандаться, беречься я не буду, — вскрикнул, как ужаленный, монарх вдруг. — Нет уж, лучше поскорее — только бы знать точно, уверену быть, что искуплю...

Ксения видела — он отчасти перед ней наигрывает, и уже хотела на прощание предупредить: на переступе одной безымянной лесенки она нечаянно слыхала перемолвку трёх — со свету не разобрать — не то жильцов, не то подъячих. Один из них проворно возводил хулу на Дмитрия, прельщая товарищей заговором. При перечислении уже примкнувших прозвучали титулы виднейших московлян... Ксения, дав знак служкам онеметь, сама беззвучно подвигалась к ледяному выступу стены, из-под которого бьют тени повстанцев.

Сама царевна шла бесшумно, но всё страшнее громыхало за вянущей ферязью сердце. И мятежники, как она и боялась, тоже услышали его. Они насторожились и примолкли. Постельница Люська, впустив ногти в ладонь госпожи, всхлипнула от ужаса. Башня будто лопнула — незримые мятежники бросились, без слов гремя — наверное, летя через витки ступенек, ударяясь, — вниз: бежали — как будто проваливались, и башенное эхо, жадно, трубно дышащее вверх, сразу утопавшее в синем оконце, смешалось на зубчатой грани с всполохом воробьиных и чьих-то ещё крыл...

Ксения удержалась даже при прощании, не сказала об услышанном царю. Злясь на него и на свою судьбу, потом, уже в дрожащей колымажке, Ксения жалела о несделанном. Но, раз пожалев, опять она жалела и уже любила самозванца, тогда ей снова чудилось, что смолчала о зреющем мятеже она правильно. Когда же убеждалась, что поступила только правильно, снова ненавидела его.

«Господи, — сказала она наконец, — Бог Отец и Бог Сын, вы видите, я не могу... Пожалуйста!»

От тычка дороги сердце царевне изнутри омыло — сладко и тоскливо. Нет уже сомнений — новая, ещё одна, жизнь. Есть уже кто-то здесь — чуть ощутимый, жутко сжатый, но уже растущий, расходящийся — благодаря, неумной, ей, сквозь, полоумную, её...

«Вот и пусть, — рассуждала Ксения, никак не умея устроиться бережнее на летучих перепончатых подушках, — вот уже и ничего... Пусть уж он, детёныш вздоха нашего, приснодевная Царица-Богородица, лучшее только переймёт от смешной матери, у отца же его — худа нет».

Уехала, кинулся на постель, её запах. И здесь, всё ещё здесь она, всетёплая, любимейшая... и уже здесь нет. Только теперь понял, увидел — какая. И царство отнятое было для неё ничто. Ничто — даже не отданное (за любовь там...) Отнятое.

Ах, и сам теперь пожертвовал бы царство, чтобы снова течь в её объятиях, жить в какой-нибудь лесной деревне, но по всей Руси нет больше такой лёгкой деревни — нет, как нет в Покоях лёгкого царя.

Котёнок напрыгнул, полез у него по штанине — хорошо цепясь за позолоченые канителины. — Бегает уже их двадцать человек. Твоим сенаторам не надо? В палаты себе не возьмёшь?

Уже на другой день — пропала, и запах пропал. Но почувствовалась — между ним и ней, иной, живой, старинной — свежайшая, живейшая равнина — соединившая их. Казалось мгновениями, что она даже не стала дальше, даже стала ближе, озарённее — любимей. И не потому, что он скучал по ней. На непредставимом расстоянии ясно чуять получалось одно это — ничего не весящее, но синеюще-сильнейшее, отдалённейшее в ней — чему сама мешается, когда вблизи.

Потому — по человечку сочленяя вокруг преданнейшее окружение, мечтая руками и коньми его наконец учредить себе тайную встречу с матерью, — тосковал он по ней, не тоскуя. Был сейчас он и с женой, и с матерью: сумеречная бредовая равнина совпала меж ними даже не с землёй-Русью, где ветры, воздыхания, тревоги, крики... — совпала она с какой-то чистой их отеческой страной.

От прежней Ксении ясна была веющая по сему простору сказка, стремительная зябь воображения... Как это — до сей поры Ксения помнила, что во времена смешавшихся погод, три года назад, на Москве выли волки? Но Отрепьев тогда, в монахах ещё, тоже был на Москве — и свободно ходил по всему городу (и по окраинам, и по Заречью, куда уж никак не могла досягнуть Ксения) — и он никаких волков не повстречал.

Более чем на двух тысячах лошадей свадебный невестин поезд подвигался к жениховской Москве. С Литвою кончилась зима, воды и хляби залили и укрепили границы. Мнишек рвался вперёд, ужасаясь не поспеть на Пасху к свадьбе, и только после того, как карета его преблагонадёжно, по оси, погрязла в последнюю пядь Белоруссии, и гайдуки, вынося на одрецах пана сенатора на прежнее, посуше, место, уехали, ломая каблуки, в другую яму и метнули Мнишка — головой на грязный буерак, пыл воеводы поумерился. Чуть сошла вода, усилиями Власьева и встретивших невестин поезд Мосальского «со стольники» сгоняемая с окрестных городков и деревень в избытке «русь» пошла мостить и гатить путь. Но прибытие по мягким связкам хвороста, тюкам соломы и жестоким крупным брёвнам не могло быть немедленным. Вельможное панство, даже высочайшие шляхтянки, уже за счастье почитали приютиться в хижинах нехотя подползающих с востока сел. А поелику сёла те не были сколько-нибудь велики, большинство поезжан ночевало на холоде — в длинных повозках и цветных палатках. Только вторую половину пути ехали легко и резво: от Смоленска до Москвы стояло лето.

В Вяземе звенел уже пресветлый праздник Пасхи (по русскому календарю). Воевода, оставив здесь дочь с гофмейстеринами и всей поездной свитой, бросился с малым эскортом в Москву. И по окончании моста на лодках, за три версты до столицы, узрел: над берегом — усеянным, в рифленных рамках латных войск, нарядным, ликующим охотно и трудно народом — бронзовый, голый по пояс дядька добивает молотом по заду золотую нимфу, оседлав свежевытесанную вышину триумфальных ворот. Тут воевода даже успокоился и вновь смог ощутить своё величие.

При кликах, тулумбасах и колоколах будущий тесть царёв проехал в отведённые ему палаты. По великорусскому этикету высокий гость не мог поклониться царю в день своего прибытия, — гостю полагалось отдохнуть и хорошо угоститься с дороги. Стась, въехавший в Белый город с отцом, отстал от него у ворот Китай-города — бросился обниматься со стоящими в ряд вдоль деревянной улицы однополчанами — с Домарацким, Шафранцем, Котковичем, Борщей. Уже не разлучаясь с ними, в арьергарде процессии Мнишек-младший вошёл в Кремль. Он рассчитывал теперь повеселиться на славу в своей, настигнутой им наконец, компании, до ночи только глядеть на счастливых гусар и свято верить завиральным их сказаниям о добитой без него половине войны и их последних похождениях московских. Но... первый кубок бастра, в молодечной осушенный Стасем за товарищество Польши с Литвой, Малой, Белой, Черной — а теперь и Московской — Русью, дал знать о премногой дорожной усталости, обволокшей вдруг, как тёплым воском, ноги, веки... Вскинувшись на миг, Стась успел только заметить — кто-то, кажется — огромный вахмистр Зборовский, перекладывает потихоньку его — с одной руки в другую комнату. Ему приснились зайцы — путающиеся отъезжими полями, отскакивающие от стерни — вслед им точно грохотала, алчно пролаивалась панская охота, только Стась сейчас не был в охотниках, а был, как будто, в зайцах — и дрожал, и мёлся полем, то сбивая сродников, с ушами — как гусарьи крылышки над головой, то — в мороке каком-то не умея растолкнуть лёгонькие цибатые ноги. Всё это — зайцы, коряво насплошь сжатые поля, дьявольская свора... — разом пропало, забылось, когда Стась очнулся, как от чужака внутри, — почувствовав, что на него смотрит царь.