Михаил Крупин - Великий самозванец

— Так разослать нам что ли, — закричал тогда сверху Овчинин (сразу как по волшебству притих людской шум), — разослать, значит, во все городы и юдолья пергаменты?! Чтобы дворяне выборные отовсюду к нам плелися?! На царское, значит, избрание?!

— Да сколько ж это ждать! — закричали во внятной очерёдности вокруг помоста. — Разве не пропасть нам без царя?!

— А отовсюду дворян и теперь на Москве важно!

— Благородный князь Василий Иоаннович избавил нас!..

— Он — отрасль корня государского!

— От Невского его род!...

— И сам, как Невский, живота за нас николе не щадил! От еретика как пострадал летось!..

— ...Да вручится ему!..

— ...от прелести избавил!.. (и — как по соборному требнику — от остальных лих, так далее).

С кутанных туманом площадных окраин коренные москвичи тоже кричали что-то — кто их там поймёт? Конечно, тоже звали Шуйского на царство — сквозь ближайших ревность.

Наконец возвели на пятак самого. До трёх раз отворачивался от митрополита, наконец сел и сказал:

— По Божьему хотенью...

Отсель молодого царя повели в баню и церковь. Меж банею и церквой стоял на ковре крест, одобренный заранее Всебоярской Думою: и новой, Дмитриевой, и мятежной, совершенно новой, и совсем ветхой, мягкой и старой. Сей крест царь новосадимый (быстро, обжигаясь о ледяные щиколотки Христа губами) целовал на том, что никому не станет мстить и помнить мимошедшее, а равно не пожелает ни судить, ни жаловать никого сам — без их боярского согласия и приговора. Да, паче чаяния, никоторого указа ни писать и дела не затеять без согласия же сих сильных Руси.

На всём том Шуйский умело крест и целовал.

Во все пределы царства поскакали грамоты про то, что чернокнижник Гришка пойман на самом престоле, сдал все свои (те и те) воровские дела и покончил свою жизнь суровым способом. Дальше указывалось, что новому государю Василию Иоанновичу Шуйскому-Невскому вся Русь уже била челом всех своих лучших людей — боярства, священства, мещанства и приказшества всех городов, в том числе и того города, куда рулон сей слан. А посему в городу сем в три дня сроку — всем перецеловать под роспись крест и под соборный перезвон перепеть всё, что нужны, молебны.

Живые поляки были оставлены все под московским засовом, пока Сигизмундова дума зане не побожится, что не обижается. Чтобы иметь твёрдый повод держать пленных, заставили Яна Бучинского, счастливо отсидевшегося от погрома у каких-то протестантов в деловом кумпанстве, увековечить на бумаге замысел Дмитрия — панскими клинками скосить московитый сенат. План пагубы был готов уже детально: Фёдора Мстиславского убивал пан Ратомский, Шуйских — Стадницкие с Тарлом, так и иные — дальнейших...

Дабы не добили пленную литву (явно кто-то тайком подбивал к тому толпы, страша их отпускать верных мстителей за рубежи), решено было, пока суд да дело с королём, литву переместить из престольного в недальние иные кремли. (Кстати, уж ежели и добивать, так полезней там — от царя и бояр в некасаемости).

Итак, Тарло повезли в Тверь. Вишневецких — в Кострому. Стадницких — в Ростов. В Ярославль — Мнишков.

«Направляй меня, Господи! Направляй...», — шептал Стась из какой-то русской молитвы в шатком полузабытьи тюрьмишки на осях.

Его повлекли почему-то отдельно от родных, не на Петровские, а в объезд, на Сретенские восточные ворота. У Спаса в Песках его колымажка завалилась — с края еловой мостовой сорвалось колесо. От удара оно соскочило совсем и понеслось назад, ныряя в чертополохах канавы...

Узнику сказали пока выйти — будут подымать карету, ловить-надевать колесо. Восходя из закинувшейся по-чердачному дверцы, первым что увидел Стась, были твёрдо безжизненные, тонкие и голые, если не считать какой-то чёрной жеванины на них, яблонные ветки, перекорячившиеся через сухой заборный дождь, и упирающийся снизу в них — как бы в величайший терновый венец — шлем конного Мстиславского.

Фёдор Иванович смотрел на подымающегося из кареты Стася. (В глазах его прянул на миг невозможный ужас и в то же время чистая готовность...) Князь махнул Стасю плёткой — отойти с мостовой на ту сторону — к чугунным прутьям церковной оградки. И сразу отвернулся — выпростав шелом из-под путаного цепкого венца, ушёл шагов конных на десять вперёд.

Цветущие церковные прутья с той стороны слабо держала Мстиславская.

Несусветная тяга и тоска пленника взяла под рёбра.

— А он всегда мне нравился, — кивнул Стась, плохо зная, что делает, на учтиво отдалившегося, зыркающего украдкой из-под шеломной стрелки князя — обеспечившего им прощание.

— Мне тоже, — тихо улыбнулась Мстиславская.

— Увезу в Польшу! — крикнул на свою тоску Стась. — И всё!..

— Себя-то хоть увези, — всё улыбалась — как будто устало от счастья.

— Да ты не знаешь... Я всегда могу уйти. Охранники — друзья мне... Но отец. И сестрицы.

— Не надо... Там-то переменятся охранники.

— Ярославль городок — Москвы уголок, — напомнил ей язык её царства, мысль отдав свету лица, пожал плечом.

— Не надо... Дураков не нет. И я рехнусь...

— Я вылечу...

— Як сен поважашь?.. У тебе родня, мувишь, а у мене — чи не?.. Мстиславского жалко, во-первых — он старенький.

— Во-вторых?

Стась обернувшись, вгляделся в чисто выбритого небольшого всадника. Повернулся к чугунным бутонам опять — распадающимся на глазах.

Ткнулась повойником в прут, отведя вдруг глаза — вся приблизилась и вянущий чугун-цвет укрепила.

— Нет, он мил сердцу, а без тебя не могу совсем...

— Коли хцешь — ворочусь, идзьмы... Думаешь, я тебя совсем не могу?..

— Нет... Понимаешь, мы так клялись...

— Я ниц не мувен против, ни поведзялем...

— Не понимаю...

Стась уже различал в её голосе странные мышиные нотки. Они были, наверно, и раньше — но... может быть, от каких-то разудалых, стремглав мужающих крылатых мышей. (А сейчас ему сделалось страшно вдруг, нет, хуже — скучно нечеловечески, как не бывало никогда...) Она как на грех — ещё говорила... и с каждым словом Стась всё твёрже понимал, что ненавидит её. Это невидимое, неуловимое, попискивающее в пустоте, обманно упёршейся в сердце, божество.

Направляй меня, Господи...

Пан тоскливо оглянулся — вычурный чёрный цвет метнулся в обе стороны. Ни калитки, ни одуванчикова лаза... (Возница и три стражника, мучаясь, мыча, всё никак не могли напялить на ось вырученное колесо, сторожко взглядывая на Мстиславского).

Тогда пленник упёрся одной ногой в каменный столб приземистой церковной ограды, другой — в русскую землю, и с тем же мычанием, что и мужики при возке, навалился на ажурный стебль — отвёл... Мстиславский развернул коня и поскакал, стражники бросили карету...

Мстиславская, без накидной шубейки и повойника, вновь переменясь, из разжатого бутона вынувшись, бежала за ним — втиснутым в колёсную тюрмишку, — спешила, в пол-улицы шепча: