Макс Форан - Список Мадонны

— Александру Блэку, — пробормотал Мартин. Это было более утверждением, нежели вопросом.

Махони удивился:

— Бог ты мой, откуда ты знаешь? И что ты по этому поводу думаешь?

Мартин рассказал ему все, что он знал о Блэке. И о судне, и о случае на скачках. Он опять не упомянул Коллин, назвав происшедшее провокацией.

Когда Мартин закончил, Махони присвистнул сквозь зубы.

— Теперь совсем другое дело, дружок. Совсем другое дело. — Он снова поднялся с пола и на этот раз разгладил брюки и плащ. — Сейчас я уйду, Мартин. Мне нужно многое сделать. Я увижусь с тобой завтра. Пока отдохни. Все может сложиться не так плохо, как ты думаешь. Мы, возможно, сможем победить.

Мартин не ответил. Позвав охрану, Махони наклонился и потрепал Мартина по плечу. Минутой позже ночной охранник, большой и крепкий солдат с добродушным лицом, выпустил его на свежий воздух, пахнувший сыростью вечера. Дождь прекратился, и вверху появилось несколько звезд, где-то к западу снова запели цикады.

Махони ворочался в постели, сбив влажные простыни в комок. Дело было до абсурда простым, а потому полным риска. Все, что ему следовало сделать, так это развенчать свидетельство Блэка и найти очевидца с репутацией, который мог бы свидетельствовать в пользу Гойетта. Если он сможет сделать и то и другое, да к тому же произвести впечатление на трибунал, то у него действительно появился бы шанс. Если нет, то кто знает? Он знал случаи, когда людей вешали и по менее серьезным обвинениям. В два часа ночи он все еще не спал. Он подумал о выпивке, но что-то заставило его проигнорировать наполненную до половины бутылку, стоявшую в нескольких сантиметрах от изголовья. Когда он неожиданно заснул, ему приснился сон. Ему снилась мать. Они были в суде, и он защищал ее. Но он не знал, в чем ее обвиняли. Он говорил глупости и смеялся над судьей, который был аборигеном. Когда он проснулся, солнечный свет струился в открытое окно и половина утра уже прошла. Спустя час, небритый и с легким головокружением от голода, он стоял на пароме, шедшем в Сидней. Ему нужно было многое сделать, и всего два дня на это.

Бернард простился с Эммануэлем Нейтчем и, сев на лошадь, направился в Сидней. Слава Богу, дождь прекратился и грязь уже почти высохла на солнце. Теперь ехать будет значительно легче. Он только закончил служить мессу в Лонгботтоме, и в его седельных сумках было три письма для Мартина Гойетта, которые он обещал доставить. Одно письмо было от этого абсурдного коротышки по имени Приор, другое — от здорового парня, похожего на крестьянина, а третье — от старого дурака, который говорил так, словно мнил себя каким-то особенным. Что за ерунда! Он уничтожит эти патетические жесты преданности, понаблюдает, как они будут гореть, сразу же по приезду в Сидней. Да! Он очень удачно заехал к Нейтчу, не говоря уже о том, что ему подали прекрасную еду и вино. О таком только можно было мечтать. Тем не менее Бернард был немного удивлен тем, сколько сил он затратил, чтобы убедить Нейтча, что Мартин украл его деньги. Оказалось, Нейтчу в действительности нравился Гойетт, что доказывало, насколько прилипчивым был этот француз. Ну, в конце концов ему это удалось, и теперь Нейтч разделял его ненависть к этому вероломному мерзавцу. По дороге у Бернарда заболела голова, и он хмурил брови, вспомнив, что больше всего трудностей ему доставила девка. И не то чтобы он не ожидал такого от подобной дряни. Она хотела посетить француза в тюрьме, несмотря на то что он уверил Нейтча отговорить ее. Что он наплел Нейтчу? Будто это только поспособствует тому, что на доброе имя его отеля падет тень. И Нейтч попросил ее не ходить туда, нагрузив работой сверх обычного так, что у нее все равно не хватило бы времени. Бернард Блейк забрал и ее письма, сказав Нейтчу, чтобы тот передал ей, что он сможет доставить их быстрее, чем печально известная своей медлительностью обычная почта. И она доверила их ему. (Он подотрется ими потом.) Но эта дрянь упрямо продолжала стоять на своем, угрожая поехать в Парраматту к своему любовнику. Ее нужно остановить. Гойетт должен поверить, что он находится в полной изоляции. И когда это случится, будет намного легче сломить его волю, способность рационально мыслить. Ведь только представить: идиот умрет, думая, что он жертва, восторженный в своей жертвенности и за дело Бернарда Блейка. Это было так прекрасно, так оправдано. Свинья, в счастье умирающая за него. Первая из многих. Но возвращаясь к этой девке. Да, остановить ее будет нетрудно. Возможно, он снова воспользуется услугой Блэка. Все зависит от того, как тот поведет себя перед трибуналом. Он постарается. У него крысиные глаза и манеры под стать. Все, что от Блэка требовалось, так это держаться сценария, переданного ему.

Епископ Полдинг вызвал своего секретаря сразу же, как услышал о его прибытии из Лонгботтома. Он не был уверен в том, что французы-патриоты нуждались именно в отце Блейке, в чем его секретарь пытался убедить его, но все же это было незначительной платой за более высокий уровень взаимодействия со стороны этого легко поддававшегося переменам настроения доминиканца. Но так было какое-то время назад, когда Полдинг верил, что ему нужно было выиграть войну между двумя волями. Теперь епископ не был уверен в том, что существовала война, в которой нужно было побеждать. Доминиканец ушел в себя. Его тело таяло на глазах, а красивые черты лица вытянулись, делая его голову похожей на череп с горящими глазницами. Глаза, всегда такие глубокие, отражали теперь внутреннюю тревогу. Полдинг уже решил отослать доминиканца назад в Рим еще до зимы. А до этого он собирался снизить ему рабочую нагрузку и постоянно наблюдать за ним. Епископу стало грустно, когда он увидел изможденную, ссутулившуюся фигуру, вошедшую в комнату. Черные глаза моргали по-совиному, будто плохо видели. Такие большие способности, столь много мог бы дать — и не способен ни на что. Может быть, это ухудшение, ставшее заметным в последнее время, связано с этим канадским парнем, с которым Бернард так подружился в последнее время. Предстанет перед военным трибуналом за убийство! Это деяние совершено во время увольнения из лагеря, он сам уговаривал Гиппса предоставить ему это право по просьбе Бернарда Блейка. Ошибка. Сейчас он сожалел о проявленном им великодушии, возможно, так же глубоко, как и сам Гиппс, поскольку он потратил так много доброжелательности, запасы которой небезграничны. Когда он поднялся, чтобы приветствовать доминиканца, Полдинг подумал о том, какие чувства испытывал сейчас молодой человек с дикими глазами и серым лицом по отношению к своему протеже, томившемуся в тюрьме в ожидании того, что только Богу известно.