Макс Форан - Список Мадонны

К тому же я познакомилась с британским офицером. Он остановился как-то вечером в «Гербе Бата» и был очень ласков со мной. Он рассказал мне о своей семье в Англии и о землях, которые принадлежат им. Мы ходим с ним на прогулки и пикники. Мы любим друг друга, Мартин, и думаем пожениться, так что мы не сможем увидеться больше. Я хочу сказать тебе это, чтобы ты знал и понял. Мне жаль, мне очень жаль, но я тебя больше не люблю, я люблю Филиппа. Желаю тебе всего хорошего, Мартин, да пребудет с тобою Бог.

Мартин просидел в темноте несколько часов, письмо лежало перед ним на каменном полу. Он был не в силах заплакать, словно глаза его высохли, как и все внутри него. Дядя Антуан однажды сказал ему, что некоторые вещи настолько грустны, что невозможно даже плакать по их поводу. Он оплакивал дядю Антуана, оплакивал Жозефа-Нарсиса и шевалье де Лоримьера, оплакивал Мадлен, он плакал, когда смерть стояла за его плечами в тюрьме Ле Пи-дю-Куран. Но сейчас у него не было слез. Только комок в горле. Комок сухой и сморщенный, как вся его жизнь. Около полуночи он свернулся в клубок и стал раскачиваться вперед-назад, бормотанием убаюкивая себя. Он погружался в прерывистый сон, в котором перед ним появлялись образы Коллин, исчезавшие, когда он пытался дотянуться до нее.

В тот момент, когда Махони увидел Мартина, он понял: что-то не так. Темные круги под покрасневшими глазами говорили ему о том, что Мартин не спал. Но что действительно беспокоило Махони, так это заметное изменение в его поведении. Глаза Мартина казались запавшими и смотрящими внутрь, плечи ссутулились. Казалось, что он ушел в себя. Махони часто замечал такое у людей, которые сдались. На все его вопросы Мартин отвечал абсолютным молчанием. Махони ничего не понимал, кроме того факта, что накануне вечером, после того как он ушел, заключенного посетил священник. Хотя и этот факт он нашел интересным. Было очевидно, что Мартин не хотел вести разговор далее, поэтому Махони ограничился тем, что проинструктировал его о важности его собственного свидетельствования и о том, как ужасно необходимо убедить трибунал в его невиновности и честности.

— Вот и все, мой мальчик, — сказал он, когда их вели в зал суда. — Постарайся и расскажи им все, как было.

Эндрюс открыл заседание, продемонстрировав две улики, каждая из которых, как он заметил, доказывала со значительной степенью уверенности, что девушка-аборигенка была мертва. Первой уликой служил камень, обнаруженный в четверг после заявления Блэка об убийстве на берегу реки в том месте, где он видел убийство. Подтеки на нем были определены как возможные следы крови. Эндрю подчеркивал перед трибуналом, что наличие вероятного орудия убийсгва исключает Блэка из числа подозреваемых, поскольку зачем человеку, который совершил убийство, еще и наводить полицию на потенциальное свидетельство вины. Вторая улика — голубое платье, найденное в нескольких милях по течению от места преступления, оно оказалось выброшенным на сушу в результате спада воды. Матрона Эдвардс уже определила его как платье, которое она дала девушке-аборигенке. Если верить свидетельству Блэка, то цвет этого платья соответствует цвету одежды, бывшей на девушке в тот судьбоносный день, о котором идет речь.

Затем Махони убеждал трибунал в том, что самое худшее, о чем могут говорить эти две улики, — это то, что произошел несчастный случай. Они никаким образом не доказывают ни совершения преступления, ни вины подзащитного. Махони почувствовал небольшое облегчение, когда он заметил, что Коулинг согласно кивнул.

Махони вызвал Мартина к месту дачи свидетельских показаний.

— Иди так, как невиновный, — прошептал он.

Несмотря на сказанное, Мартин подошел к свидетельскому месту так, словно он уже был осужден и ему было все равно. Это нарушало то, что Махони задумал, и он почувствовал нечто большее, чем просто обеспокоенность.

Махони заставил Мартина рассказать по порядку о том, как он встретил девушку, не упомянув об иконе, подаренной ей. Он попросил Мартина вспомнить события дня, о котором шла речь. И еще задолго до того, как он закончил, он осознал, что совершил ошибку. Мартин говорил неубедительно, был неуверен и краток в ответах и вызывал к себе все что угодно, только не уверенность в невиновности.

Когда Эндрюс приступил к перекрестному допросу, он уже решил, какой тактики будет придерживаться. Его первоначальным намерением было разрушить любое доверие, которое мог вызвать обвиняемый, но, выслушав смущенные ответы Мартина на вопросы Махони, Эндрюс понял, что любая попытка атаки на обвиняемого могла привести к возобновлению привлечения внимания и к возникновению доверия, на что, очевидно, и надеялся Махони. Поэтому Эндрюс решил попытаться задавать обвиняемому направляющие вопросы. Кто знает, ведь обвиняемый мог в дальнейшем и сам осудить свои действия.

— Господин Гойетт, вы свидетельствовали о том, что встречались с туземной женщиной в нескольких случаях. Она когда-нибудь говорила с вами?

— Да.

— Но суду известно, что она была немой. А вы говорите, что она разговаривала. Что она говорила?

— Она сказала одно слово, когда я передал ей подарок. Я не помню это слово. Оно было странным.

— Подарок? Вы дали ей подарок? Какой?

— Иконку Девы Марии. Мне хотелось, чтобы она была у нее. Мне… мне она была больше не нужна.

— Понимаю. — Эндрюс посмотрел на трибунал, прежде чем продолжил: — Скажите мне, господин Гойетт, когда ваш друг, священник, оставил вас в тот день одного, он дал вам какие-нибудь указания?

— Да, он сказал, чтобы я сделал зарисовки желтых цветов и красных растений, по форме напоминавших щетки-ершики.

— И что вы показали ему, когда он вернулся?

— Ничего.

— Ничего? Вы целый день ничего не делали? Не было никаких испорченных набросков? Ничего?

Перед глазами Мартина проплыло лицо Коллин. Потом пропало. Пропало навсегда. В тот день он рисовал ее. Этот портрет должен быть стать его подарком ей. Но ему не понравилось то, что у него получилось, и он выбросил все наброски. Теперь это уже не имело никакого значения.

— Ничего. Я не делал в тот день ничего.

Эндрюс в задумчивости потер рукой подбородок и отвернулся от свидетельского места. Он долго, как показалось Махони, рассматривал корабли, которые были нарисованы на стене зала. Затем внезапно снова повернулся к свидетельскому месту.

— Она мертва, не так ли, господин Гойетт? Вы убили ее?

Махони вскочил на ноги, чтобы опротестовать вопрос, когда услышал, что Мартин уже начал отвечать. На миг он застыл на месте с открытым ртом, а потом снова опустился в свое кресло.

— Да, она мертва. — Юноша плакал. Произносимые слова звучали невнятно, они были наполнены болью, голос звучал сдавленно, смиренно. — Я стал причиной ее смерти. Я не хотел, но стал.