Макс Форан - Список Мадонны

— Избранные? — удивленно спросил Мартин. Мадлен также говорила об избранных. — Что вы имеете в виду, шевалье?

— Они являют собой мост между землей и небесами. Они посланы к нам Богом, чтобы исполнить его волю.

— И в чем Его воля? — Мартин вспомнил Мадлен. — Можно ли безнадежное кровавое фиаско назвать волей Всевышнего?

Де Лоримьер устало ответил:

— Не нам гадать. Уже того, что Он и Его Пресвятая Мать снизошли до того, чтобы предстать перед избранным ими, достаточно для побуждения сердец и душ всех смертных грешников возрадоваться и вновь уверовать в истинного Бога. Только избранным на этой земле известен тот восторг, который ожидает меня через два дня.

— Я все же не понимаю, шевалье. Прошу простить меня за отсутствие веры или за излишнюю въедливость, но как же быть с безумцами? — Он вздохнул, прежде чем продолжил: — Я слышал о лжеизбранных. Я даже разговаривал с человеком, утверждавшим, что ему было небесное видение.

Де Лоримьер долгое время хранил молчание. Наконец он ответил, но так по-детски, что в его ответе Мартин не услышал ничего ни о Боге, ни об избранных, а только о богобоязненном шевалье.

— Я читал об избранных: Павле, Августине, Доминике, Реджинальде и Франциске. Истинность пережитого ими подтверждается нашей святой церковью. Для меня этого достаточно, поскольку это не могло быть по-другому, если бы не было так.

— Я это понимаю. Но узнаете ли вы сами избранного?

— В зависимости от…

— От чего?

— От благочестия этого человека. От соответствия его видения учению святой матери-церкви.

Мартину представилась Мадлен. Он весь подался вперед.

— А как же сила чувства? Внутреннее осознание?

Де Лоримьер понимающе покачал пальцем, улыбаясь и одновременно кивая.

— А вот и ты заговорил о вере. Все возвращается к ней, мой друг. Теперь тебе становится понятно, почему я не боюсь умирать.

Наступила очередь молчать Мартину. Было вполне очевидно, что де Лоримьер не посчитал бы Мадлен избранной. Она не подходила под это определение. А под его собственное? Мартин вспомнил ту силу чувств, которые он испытал, увидев ее взгляд, прикованный к чему-то созданному ей самой за алтарем. В ту пору он не был уверен, поскольку не разделял ее ощущений. Но тогда он поверил, и был убежден до сих пор, в то, что она видела в пустоте что-то действительно существовавшее. Влияние этого чего-то на ее поступки было гораздо сильнее, чем влияние дяди Антуана на него самого. Чья вера была сильнее: его или де Лоримьера? Мадлен назвала его избранным. Он не понял тогда, что она имела в виду. Но если она имела в виду, что она сама, по-настоящему избранная, выбрала также его, тогда это имело смысл. Если Мадлен действительно была избранной, то со временем она бы превратила его сомнения в убеждения, дала бы ему цель вместо неуверенности. А теперь он потерял ее. О Боже! Внезапно его осенило. Он снова встретит ее через два дня. Мартин сразу же почувствовал руками холодную и влажную на ощупь икону. Виселица стояла там, менее чем в двухстах шагах от того места, где он сейчас стоял. Почему веревка и вспышка вечности пугают его тогда, когда он сможет снова увидеться с Мадлен?

Через рукав своей тюремной одежды Мартин ощущал тепло ладони де Лоримьера. Томас осторожно взял икону из его руки и поставил ее на полку рядом с банкой маринованной свеклы, которую принесла Евгения де Лоримьер.

— Не бойся, Мартин. Мы отправимся в лучшее место. Помирись с Богом. Вера перенесет нас обоих через эту долину скорби. Преклоним колени и помолимся.

Они вместе встали на колени. Глаза де Лоримьера были закрыты, губы двигались. Он молил Бога, чтобы тот дал силы ему и заблудшему грешнику, стоявшему рядом с ним. Мартин разговаривал с Мадлен, поскольку больше было не с кем. Бог для него все еще оставался идеей, икона — сплавом олова со свинцом, а сам он тихо плакал, поскольку не хотел умирать.

«Это следует сделать немедленно», — пробурчал про себя пожилой человек.

— Вы что-то сказали, ваше святейшество? — спросил человек в черной рясе, сидевший за небольшим столом.

— Ничего, Витторио, — ответил Уголино. — Просто по-стариковски размышляю. Я о чем-то подумал, хотя не важно…

Отец Витторио Аргуенте принял сказанное, как, впрочем, принимал и все остальное, с безразличием подчиненного и сразу вернулся к тому, что переписывал. Некоторое время Уголино смотрел на склоненную голову своего секретаря. Он достаточно хорошо относился к Витторио и в своем роде уважал его лишенную воображения усидчивость. Но он был не слишком уверен в преданности этого человека. В характере Витторио была покладистость, подобная той, какую можно было видеть у Гонория III, которого он сменил на папском троне семь лет назад. Витторио был секретарем и у Гонория.

Чуть нахмурив брови, Уголино взял со стола девять свидетельств. Большинство очевидцев было известно ему лично. Он, без сомнения, верил тому, что они говорили о земной святости Доминика. Их доказательства были нужны ему как папе Григорию IX, чтобы поддержать папскую буллу, подписанную им накануне и официально объявлявшую этого праведного монаха святым католической церкви. Не обращая внимания на боль в артрических коленях, он подошел к окну и встал, убрав руки за спину. Долго его бледные водянистые глаза всматривались вдаль, пытаясь отыскать за пределами шумного Рима Болонью. Он думал о Доминике, Реджинальде и о том, что он скопировал и держал у себя последние тринадцать лет. Загадка этого не отпускала его мысли… Важность, тайна и значение, переплетенные вместе и нуждавшиеся в ключе.

Пока он стоял там без движения, молодой разум в старческом теле вновь возвратился к рассуждениям, которые всегда приводили его к одному и тому же заключению. И этот день не был исключением, если не считать того, что настало время передать бумагу в другие руки. Имена были несомненно важны. Вряд ли Доминик и Реджинальд были способны к легкомысленным поступкам. Если их записал Реджинальд, а Доминик хранил такое длительное время, то они имели серьезное значение для них обоих. Смущало одно. Несмотря на близкие отношения, Доминик и Реджинальд провели друг с другом очень мало времени. В действительности это было только в Риме, когда Реджинальд болел. Это исключало то, что имена имели отношение к общим знакомым или совместному опыту. Более того, он сам был так же хорошо начитан, как и каждый из них, но имена были полностью ему незнакомы. Уголино всегда возвращался в памяти к единственной общности, существовавшей между Домиником и Реджинальдом.

Явления! Явления одной и той же божественной сущности. Слова могли относиться к этим явлениям. Послание Девы Марии? Но о чем и почему? Это было всего лишь его предположением, и на этом месте Уголино всегда заканчивал свой анализ.