Макс Форан - Список Мадонны

Голова неприятно кружилась, и в какой-то момент ей показалось, что она падает. Ей нельзя было этого делать. Она произносила слова как могла твердо:

— О, Курикута, мать Ворона, где ты? Я уже долго жду, когда ты придешь, как обещала. Где ходит Ганабуда? Где ходит Курикута?

Но ничего не прозвучало в ответ, когда ее голос смолк. Даже там, в кустах, замерли птицы. Ламар потрепала шею ворону и, повернув к нему голову, прошептала:

— Курикута не придет сегодня, Ата. Это не то место.

Неожиданно ветер посвежел, и Ламар, подняв голову, внимательно прислушалась. От волнения она заговорила очень быстро:

— Ата, слушай! Это она говорит с нами сквозь ветер. «Где растут камыши и летают утки, там я явлюсь тебе».

Словно в трансе она повернулась, стоя в воде, лицом на восток, отвернувшись от голубых холмов и ручьев с их фальшивой рябью и лживыми утками. Она широко раскрыла глаза и улыбнулась.

— Ата, вот этот путь. Курикута придет вместе с утренним солнцем. В следующий раз мы пойдем дальше, в те места, где уже потерялись следы даругов. Курикута будет ждать нас там.

Она ушла так же бесшумно, как и появилась. Птицы вернулись, и несколько минут спустя утки начали достраивать свои гнезда в камышах, ветер трепал их пестрые перья и шевелил желтые травинки, свисавшие из их клювов.

Патриоты вышли из кубрика сплошным неровным строем, и хотя день был тусклым и хмурым и время от времени шел дождь, самые слабые из них были все же вынуждены прикрывать глаза от непривычного света. Большинство несло все свои пожитки на спине, но у некоторых были сумки и сундуки, которые у них отобрали и сложили в кучу на палубе «Буффало». Менее чем десятью минутами позже три баркаса подошли к небольшой пристани у западной оконечности главной гавани. Баркасы глубоко сидели в воде, прижимавшиеся друг к другу люди делали их похожими на бесформенные плывущие пузыри. Стоя на берегу там, где легкие волны почти касались его сандалий, Бернард Блейк наблюдал за ними с чувством удовлетворения. Не то чтобы он сочувствовал этим несчастным французским крестьянам, чьи жизни он, без сомнения, спас. Они будут так же бесполезны в том месте, куда они вскоре прибудут, как и на острове Норфолк. Но это его не касалось.

Баркасы достигли своей цели, и Бернарду было почти не видно, как их живой груз перегружался на длинную плоскодонную баржу. Полчаса спустя, когда это неуклюжее судно начало подниматься вверх по реке в направлении Сиднейской бухты, Бернард Блейк исчез.

Было уже близко к полудню, когда баржа медленно зашла в широкий мелководный залив. Был отлив, обнаживший темно-коричневый ил отмелей и переплетенные корни непроходимых мангровых зарослей. В залив выступал длинный, примитивно сколоченный мол, за которым на берегу стояла группа британских солдат рядом с телегой, запряженной двумя волами. Патриоты с трудом выбрались на берег, некоторые из них перекрестились, когда их ноги впервые ступили на землю их изгнания. Отсюда не было пути назад. Вокруг них и дальше по реке на север простирался однообразный темно-зеленый пейзаж. Все выглядело суровым, негостеприимным, незнакомым, за исключением проклятых красных мундиров и жестоких людей, носивших их.

Когда пожитки патриотов были уложены на телегу, они выстроились за ней и под неусыпным наблюдением охраны побрели по неровной дороге, которая вела в глубь суши в сторону от илистых отмелей и причального мола. Мартин чувствовал неустойчивость в ногах. Он не раз спотыкался о корни деревьев и падал, проваливаясь коленями в мягкую коричневую землю. Было душно, в воздухе не было ни малейшего дуновения ветерка. Люди обливались потом, когда, выйдя из буша, оказались у большого квадратного строения. Мартин поежился, увидев четыре грубо сколоченных барака. Там, должно быть, им и предстояло жить. Строения стояли в грязи, как унылые часовые. В воздухе висел резкий илисто-рыбный запах. Это был новый мир, за тысячу миль от ниоткуда, пахнувший по-своему, окруженный пестрой зеленой стеной, стоявшей сырой неподвижной массой в спертом воздухе. Лагерь Лонгботтом! Отсюда нет выхода! Мартин вздрогнул. Земля тысячи скорбей! Когда ее начали называть так на судне, он думал, что это преувеличение, но сейчас он ощутил, что все эпитеты, которые изгнанники давали этой земле, внезапно оказались ужасной правдой. Он быстро моргал, чтобы сдержать слезы, совсем не замечая, что снова пошел дождь.

На берегу Сиднейской гавани вперемежку стояли старые и новые дома. Было очевидно, что их строили так, как душе угодно. Недавно сооруженные склады, новые пристани, временные молы и убогие лачуги боролись за место поближе к воде. Бернард Блейк постоял на каменном возвышении между двумя причалами сразу к востоку от гавани. Когда возвращался к старому ирригационному каналу, он прошел мимо двух женщин-аборигенок, сидевших на корточках и жаривших рыбу на раскаленных углях в сырой ямке. Одетые в смешные грязные длинные платья, доходившие до лодыжек их босых ног, они без всякого интереса посмотрели на него.

Вскоре высокие корабельные мачты оказались у него за спиной, и он очутился в нижней части Джордж-стрит, откуда направился к жилищу священников за новой церковью, которая выросла рядом с ужасной дырой, называемой ботаническим садом. До недавнего времени это место было скоплением пыли, а теперь превратилось в топкое болото. Перед Бернардом открылась картина сморщенных от солнца растений, утонувших в воде. Это было типично для этих мест. Как и эти женщины-аборигенки. Грязные существа из каменного века, черные и примитивные, особенно вблизи респектабельных английских домов, где, по доброй британской традиции, в полдень на стол подавали чай с кексами. Блейк остановился и взглянул на дома, в беспорядке разбросанные по берегам голубой бухты. Да, это на самом деле было то место, где уживались крайности, позволявшие смягчать рукотворное уродство диким великолепием природной красоты, очиститься от плодов раздутого постыдного невежества. Но самым характерным для этого места была податливая гибкость, которую идиоты, присланные сюда как раз для поддержания порядка, превращали в полную анархию. И именно поэтому, несмотря на отвращение и раздражение, Бернард Блейк чувствовал себя в Сиднее вполне по-домашнему.

Когда он прибыл сюда поздним летом 1839 года, он был испуган примитивностью Сиднея. Немощеные дороги назывались здесь улицами. Они были проложены без всякого смысла, подобно козьим тропам. Эти дьявольские создания бродили повсюду, удовлетворяя свою ненасытность. Несмотря на то что гостиница «Ройал», две протестантские церкви и губернаторская резиденция придали месту некий налет цивилизованности, ему все еще не хватало стабильности. Военные казармы с их низкими крышами, открытые веранды с вульгарными колониальными вывесками и даже могилы за почтой с куполом синагоги, нависшим над ними, напоминали ему заброшенное кладбище в какой-нибудь мусульманской стране. Полдинг однажды сказал, что Сидней напоминает ему типичный английский портовый город. Если это соответствовало действительности, то он был рад тому, что так и не побывал в Англии.