Олег Суворов - Закат империи

Максимиан осмотрел его со всех сторон, а затем поднял крышку. Его спасли только напряжённые нервы и отменная реакция. Из передней стенки ларца благодаря скрытой пружине стремительно выскочило длинное тонкое лезвие. Если бы он не успел отшатнуться, расцарапав в кровь подбородок, оно пронзило бы ему горло. Да, этот ларец хранил свои сокровища не хуже змеи, и Максимиан снова склонился над ним лишь после того, как слегка успокоился и вытер струившуюся кровь. Никаких смертельных сюрпризов больше не было, зато имелась россыпь драгоценных камней и золотых монет старинной чеканки с портретами императора Константина. Максимиан не слишком хорошо разбирался в драгоценных камнях, хотя в своих стихах постоянно сравнивал с ними женские глаза и зубы, но и он мог отличить изумруды от бирюзы, а алмазы от жемчуга. Всего этого богатства здесь было не меньше пяти килограммов, и он, уже забыв о гибели Афрания, стал мысленно прикидывать, как будет выносить всё это из подземелья.

За время, проведённое в катакомбах, слух Максимиана обострился до такой степени, что теперь он мог различать даже шорох крыльев летучей мыши, пролетавшей по соседнему штреку. Поэтому, услышав какое-то странное бормотание, он сразу же насторожился и двинулся к той стене, откуда исходил этот шум. Стена была сделана весьма странно, и поначалу он даже не понял, что именно его удивило. Только тщательно осмотрев её и ощупав, он осознал эту самую странность — в сущности, это была даже не стена, а кусок гранитной скалы. Но на самом её верху, там, куда едва доставала рука со светильником, начинались обычные кирпичи, скреплённые цементом. Бормотание из-за стены продолжалось, и тогда Максимиан начал действовать. Подтащив к этой стене постамент, на котором находился ларец, он взобрался на него, достал кинжал и попытался раскрошить цемент, чтобы вынуть из кладки хоть один кирпич. Дело пошло на удивление быстро — очевидно, цемент был такого же качества, как и тот, который использовался на строительстве многоэтажных городских домов, сдававшихся внаём бедноте и рушившихся на головы своих жильцов спустя несколько месяцев после постройки.

Вскоре ему уже удалось проделать такую щель, что лезвие кинжала стало явно проходить и по другую сторону стены. Теперь уже до Максимиана явственно доносился голос, в котором он с невольной дрожью узнал голос Боэция. Причём бывший магистр оффиций не жаловался и не стонал, а словно бы рассуждал сам с собой — и рассуждал хотя и взволнованно, но методично, приводя доводы за и против. Слыша это, Максимиан невольно ускорил усилия и, как только проделал в стене достаточную щель, приложился к ней губами и позвал Боэция.

Послышался лёгкий шорох, а затем и удивлённый голос Северина Аниция:

— Кто меня зовёт? Это ты, Максимиан?

— Да-да, это я! — радостно отозвался поэт, боявшийся безумия, которое могло постичь его бывшего покровителя из-за долгого одиночного заключения. — Подожди ещё немного, и я сделаю в этой стене пролом и смогу освободить тебя.

— Боюсь, что у тебя ничего не выйдет, — после некоторой паузы с грустью сказал Боэций. — С моей стороны почти вся эта стена — сплошная скала... Да если бы ты даже и сумел пробить её, мой дорогой друг, всё равно это было бы бесполезно. Вчера меня заковали в кандалы и приковали к кольцу, вмурованному в стену.

У Максимиана перехватило дыхание, а на глазах появились слёзы. Он так долго шёл к этой цели — и всё оказалось тщетно! Боэций, удивлённый его молчанием, снова окликнул Максимиана и попросил рассказать о новостях:

— Как поживает Беатриса? Симмах? А что слышно о том доблестном юноше, твоём друге?

— Он погиб на судейском поединке, принцепс сената арестован, а твоя дочь стала моей женой, — коротко, чтобы не разрыдаться, поведал Максимиан.

На этот раз замолчал Боэций, и Максимиан, который успел вынуть один кирпич, явственно услышал, как горестно он вздыхает. Но когда бывший магистр оффиций заговорил снова, его голос прозвучал спокойно и ласково.

— Надеюсь, что ты сумеешь сделать её счастливой! Как жаль мне твоего бедного друга! — Он сделал небольшую паузу, после чего продолжил чуть более деловым тоном: — А теперь, Максимиан, слушай меня внимательно. Мою жизнь уже не спасти никому, но есть нечто такое, что спасти ещё можно...

— Говори, Северин Аниций, говори!

— Я сумел написать свой последний трактат, который назвал «Утешение Философии», и это лучшее, что мне удалось сделать в своей жизни. Той щели, которую ты уже проделал в стене, вполне достаточно для того, чтобы передать тебе эти таблички. А уж ты позаботься о том, чтобы они стали достоянием тех, кто ещё способен мыслить в этом несчастном королевстве...

— Хорошо, — тут же согласился Максимиан, после чего послышался звон цепей, и вскоре в проделанную им щель одна за другой пролезли пять табличек.

— Там пять книг, хотя я хотел бы написать и шестую, — задыхаясь от напряжения, вызванного усилием, предпринятым для того, чтобы дотянуться до щели в стене, проговорил Боэций. — Надеюсь, что хотя бы это мне ещё удастся сделать...

— Когда ты напишешь её, я обязательно приду и заберу, — пообещал Максимиан.

— Прекрасно. Я слышу шаги, так что положи кирпич на место.

Максимиан поспешно проделал это, но не ушёл со своего постамента, а продолжал прислушиваться к тому, что происходило в камере. Голоса доносились настолько глухо, что он уже с трудом разбирал отдельные слова. Ему подумалось, что один из голосов явно напоминает голос Тригвиллы, но дальше началось то, после чего он соскочил вниз и отчаянно зажал уши руками. Из-за стены послышался дикий, обезумевший крик боли — и в этом крике он едва признал голос Боэция.

— «Те дураки и глупцы, которые плачут о мёртвых. Юности вянет цветок, надо бы плакать о ней!» — задумчиво бормотал Кассиодор, прохаживаясь по залу. С озабоченностью и довольно необычной на его лице жалостью он посматривал на Амалабергу, глаза которой имели отсутствующее выражение.

— Я не плачу, — едва слышно сказала она побелевшими губами. — Я не умею плакать...

— И очень жаль! — внезапно взорвавшись, выкрикнул магистр оффиций. — Своим упрямством и удивительной, просто-таки нечеловеческой бесчувственностью ты добьёшься несчастий и на свою и на мою голову!

— Ах, если бы я могла это сделать! — Только теперь в её голосе блеснул проблеск выражения.

— О да, я знаю, что ты ходила к королю. И что же? Чего ты хотела добиться — моей головы? Или головы своего отца? Откуда такая неистовая жажда мести, ведь те, кто повинен в отравлении этого юноши, давно мертвы?.. А вчера по моему личному приказу в одном из тёмных переулков как последнюю собаку закололи Опилиона.