Олег Суворов - Закат империи

Тем временем Кассиодор торопливо читал письмо:

«Киприан приветствует достопочтенного магистра оффиций. Я счёл необходимым сообщить тебе первому ту новость, которая способна вызвать некоторую смуту в нашем королевстве. Впрочем, будем надеяться, что всё обойдётся тихо, тем более если ты примешь необходимые меры предосторожности. Надеюсь я также и на то, что мой гонец опередит гонца Тригвиллы, поэтому ты узнаешь всё именно так, как оно было на самом деле, а не так, как может рассказать тебе управитель королевского дворца.

Ты сам понимаешь, что речь пойдёт о Северине Аниции, который уже семь месяцев содержался в городской тюрьме Тичина, ожидая окончательного решения своей участи от нашего великого короля. Я сопровождал Тригвиллу в его поездке в Рим, но на обратном пути он вдруг изъявил желание заехать в Тичин и посмотреть, «как поживает бывший магистр оффиций». Я пытался отговорить его, но он пьянствовал чуть ли не на каждом постоялом дворе, так что не внял бы голосу самого Господа Бога.

Мы приехали в Тичин поздно вечером, и, когда я ушёл спать, Тригвилла ещё был на ногах и пьян; когда проснулся — уже на ногах и опять-таки пьян. В тюрьму мы направились в сопровождении двух его слуг, сам он едва передвигался. Северин Аниций был в добром здравии, если только можно сохранить доброе здравие, просидев столько времени в камере, находящейся практически под землёй.

Дальше я вынужден перейти к самому печальному, поэтому надеюсь, что ты простишь меня, если мой рассказ будет краток. Управителю королевского дворца так явно не понравилось спокойное, я бы даже сказал, какое-то просветлённое настроение нашего знаменитого философа, что он приказал своим слугам подвергнуть его страшной пытке. Вокруг головы несчастного Северина Аниция обмотали грубую толстую верёвку из тех, которые используют крестьяне, привязанную к палке, после чего начали закручивать эту палку так, что верёвка стала натягиваться. Сдавливая голову Боэция, она причиняла несчастному такую адскую боль, что глаза у него буквально вылезали из орбит, и я готов поклясться, что слышал, как трещит его череп. Крики Северина Аниция разрывали мне уши, и я, хотя и никогда не относил себя к числу особо чувствительных людей, всё же не выдержал и в какой-то момент выскочил за дверь камеры. Вернулся я обратно лишь тогда, когда эти крики сменились стонами и звуками ударов.

Тригвилла и оба его слуги избивали окровавленного узника палками с такой силой, что вскоре он потерял сознание и перестал стонать. Я пытался остановить это побоище, но ты и сам знаешь нравы наших союзников — готов: стоит им вкусить крови, как их уже ничто не остановит. Наконец, когда Тригвилла устал, я сумел подойти к Северину Аницию. Он был мёртв. Когда наступила смерть, я сказать не берусь, но то, что причиной её явились побои, сомнений не вызывает.

Оставив тело узника в камере, мы с управителем королевского дворца вышли из тюрьмы. Вскоре нам предстоит тронуться дальше, так что это письмо я пишу за несколько часов до отъезда. Кстати, тайком от Тригвиллы я всё-таки успел распорядиться о похоронах бедного узника.

Надеюсь, что Господь Бог примет его душу с миром».

Опустив руку с письмом, Кассиодор вдруг почувствовал, как на лбу его выступил холодный пот. Машинальным движением руки он отослал гонца и тяжело опустился в кресло, на котором всего несколько минут назад сидела Амалаберга. Какая страшная смерть — и в этом повинен именно он, Кассиодор! А ведь он обещал Симмаху избавить бывшего магистра оффиций от пыток, да и сам не хотел бы видеть того, как готы глумятся над поверженным римлянином. Найдёт ли он оправдание у потомства, да и существует ли какое-то оправдание для его дел?! Или единственным вердиктом ему будет «виновен»? В чём смысл любого политического торжества, если заведомо невиновного человека ожидает столь подлая смерть, от которой волосы встают дыбом? Последний философ великой античной культуры забит до смерти палкой пьяного варвара!

Кассиодор очнулся от задумчивости только тогда, когда внезапно вспомнил об Амалаберге. Подойдя к столу, он налил себе полную чашу вина, хотя всегда отличался умеренностью, выпил и нетвёрдыми шагами направился в свою спальню.

Когда на крик, бессмысленный и отчаянный крик своего господина в спальню прибежали рабы, они застали такую сцену, что долго не решались прервать своего оцепенелого молчания. На постели лежала невероятно красивая Амалаберга, у которой были открыты глаза и обнажена левая грудь. В этих глазах застыло такое выражение, которое бывает у человека, достигшего после долгих усилий блаженного успокоения. Зато магистр оффиций — крупный, сильный и уверенный в себе мужчина отчаянно стонал, стоя на коленях перед ложем и цепляясь руками за покрывало. И его серые затуманенные слезами глаза неотрывно смотрели на мёртвую готскую принцессу.

За те несколько часов, которые Максимиан провёл в катакомбах, слыша из-за стены сначала душераздирающие крики, а затем и предсмертные стоны своего благодетеля, он сильно изменился. Сам он понял это уже на следующий день, когда явился в таверну «Золотой баран» и хозяин, не узнав его, предложил снять комнату, приняв за нового постояльца. Да и мудрено было узнать в этом измученном и оборванном человеке с потухшим взором, дрожащими руками и седыми прядями волос того самого самоуверенного юношу, каким он был во время своего первого приезда в город. Он не мог спать, не мог думать — в ушах звенели дикие крики того, кого он всегда видел спокойным, доброжелательным и улыбающимся. Максимиан приказал подать вина. И вот здесь, сидя в своей комнате и отчаянно пытаясь заглушить невыносимые воспоминания, он и допустил первую ошибку: расплатился за вино золотой монетой времён императора Константина из ларца. Перед тем, как выбраться из катакомб, Максимиан пересыпал всё содержимое ларца в мешок, в котором они с его несчастным слугой хранили свои запасы хлеба и мяса. И ему даже не пришло в голову, как странно будет выглядеть в этой жалкой таверне золотой, особенно учитывая то, что все старались расплачиваться более поздними монетами императора Феодосия, имевшими меньший вес при том же номинале.

Впрочем, Максимиану было уже всё равно. Он даже не обратил внимания на удивлённый взгляд хозяина «Золотого барана», позабывшего принести ему сдачу. Но ещё более этот толстяк удивился второму требованию своего постояльца — доставить ему принадлежности для письма. А Максимиан, проливая отчаянные слёзы над кружкой неразбавленного вина, решил вдруг сочинить эпитафию тому, кто ещё недавно был надеждой всех честных римлян и чей холодный, покрытый синяками и запёкшейся кровью труп теперь лежал в подземелье местной тюрьмы, словно труп жалкого бродяги.