Сергей Удот - Морской наёмник

— Замётано. — Джорджо забросил в рот остатки своей хвалёной виноградной так смачно, что рядом кто-то, невидимый Михелю, но явно Ганс, шумно сглотнул слюну. — Нам ведь всё едино — что дружить, что резаться.

Потом Джорджо долго ещё пригоршнями сыпал шуточки и колкости, так что даже Макс, ему позавидовав, отложил в памяти, что первоочередную монетку надобно будет пропить вместе с Джорджо, чтобы, выставив ему кварту-другую [57] Кварта — мера жидкости. , попытаться выудить, разжиться, запомнить побольше новенького. Михель же, прежде чем рухнуть в теперь уже спасительно-пьяное, выздоравливающее забытье, успел выслушать Гюнтера относительно своего «тёмного» периода жизни.

— Итальяшка-то проклятый счастливым для тебя оказался. Думали, сгинули вы оба от гордыни его несусветной — не видать же ни зги в дыму. Нет, глядим, тащится твой макаронник и тебя, что самое важное, волокёт. Оружие и снаряжение скинул, а тебя взвалил на плечи. Мушкет-то мы его так потом в поле и не нашли. Твой отыскали: и фуркет при нём, и сумка, распоротая правда, и перевязь со шпагой. А евонное — как в преисполню провалилось. Ох, и ругался охальник. Ну да он никогда не отличался belle parlare [58] Belle parlare (итал.) — искусство изящного разговора. .

— Надо будет ему свой мушкет презентовать.

— Тю, хватился! Продан давно. Половину костоправу за услуги, половину за твоё здоровье — в кабак. Очень уж лекарь сомневался, что ты выдюжишь. Я чаю, нарочно страху нагонял: чтобы платили щедрее. Ну, мы и рассудили здраво... — Тем не менее в этом месте рассказа Гюнтер кашлянул виновато и замялся неловко.

И Михель вдруг понял, что бедняга Гюнтер — единственный в ораве, кто настаивал на сохранении мушкета, но переубедить прочих не смог. Точно так же Гюнтер явно убеждал всех денежки, от фельдшера сэкономленные, отдать капеллану, чтобы попросил тот у Господа скорейшего выздоровления для раба Божьего Михеля. Но опять люди с вечно сухой глоткой, типа Макса, Ганса, да и всех прочих, уволокли его в кабак — может, даже и за руки за ноги. Это-то и виноватит Гюнтера. Потому и представляет себя как всех прочих: не выделяя, не предавая.

Михель мягко, понимающе сжал руку Гюнтера, обнаружив, что ладонь того не пуста.

— А-а, твоё же вот это. Забери на память, хотя можешь вполне и зашвырнуть подальше. — И Гюнтер передал ему сейчас бесформенно расплывшийся, а когда-то, без сомнения, круглый кусочек металла. Из тех, что каждый ландскнехт отливает в соответствии с точным размером дула своего ружья. — Вот я и говорю, что мы рассудили так: ежели сгинешь, то ружьё там тебе ни к чему. От чертей не оборонишься, — позволил себе улыбнуться Гюнтер. — А ежели выживешь — спроворим новое, лучше прежнего. Джорджо-то, кстати, давно уже при ружье разгуливает. Погоди-ка, ещё и счёт тебе предъявит.

— Не предъявит, — расплылся Михель, чувствуя, как разгулявшаяся внутри приятность толчками вышибает прочь из тела боль и мрачные мысли, а во рту устойчиво держится привкус былого винограда. Хорошая всё-таки штука — граппа. — Если что, я ему и так по гроб жизни должен. — Приятность, как неумелая кошка, выпустила из лап одну мышку-мысль, и Михель хоть и не без труда, но выволок-таки её на свет божий: — Да, там вроде какая-то кавалерия нарисовалась? Как раз когда меня зацепило...

— Здесь тоже смех да грех. Мы-то поначалу подумали, что заплутал корнет [59] Корнет — в данном случае мелкое кавалерийское подразделение. . Ибо ты знаешь, когда кавалерия нас, грешных, выручает, — только когда с великого похмелья приказ перепутает. Вмиг растоптали шведов, которые и правда изрядно растянулись: нас догоняли и не успели перестроиться. Кого не успели прибрать, те так сквозь нас в лес и умчались — в тот самый, куда и мы поначалу так спешили. Резвые ребята — никак не удержать было. Что атаковать, что удирать здоровы. Ганс-живодёр только одного лихо подрезал. Сгоряча хотели мы ту рощицу окружить, да и, дождавшись подкреплений, истребить синих [60] «Истребить синих» — Густав-Адольф первым попытался ввести армейскую униформу синего цвета. без пощады, но потом остыли. Очень надо! К тому же коннички те отнюдь не заплутали. Их наш жила-ротный приволок, чтобы, значит, учинить суд правый да расправу скорую. Выстроили нас и по конвойному на каждого отрядили. А этот носится вдоль строя да хлыстиком по мордасам перекрещивает. Понёс, как поп учёный, что-то о грехах вопиющих... Чья бы корова мычала! Думали, конец уж пришёл всем. Осталось-то нас всего ничего, поэтому он кого ни спросит — всяк вину на мёртвого спихнуть рад. Сам-то он, если помнишь, свалил в самом начале заварухи и потому указать зачинщиков в лицо не мог. Профоса, опять же, умудрился в запарке забыть. А лейтенант драгунский ему и втолковал разницу между штабной палаткой и полем боя: не палачи, мол, его люди, а солдаты, и к делу палаческому не приставлены и не обучены. Кроме того, их звали бунт усмирять, трусов карать, а тут оказалась горстка героев израненных, нас то есть, — пояснил Гюнтер со смешком, — которые кучу шведов доблестно сдерживали...

Михель к тому времени давно уже бродил в грапповых сумерках, отрезанный от всего былого, но Гюнтер, увлечённый собственным повествованием, заново переживал волнующий момент близости своей шеи к чужой верёвке, ничуть не замечая потери благодарного слушателя. Да и го сказать: что за ландскнехт, которого не собирались вздёрнуть хотя бы десяток раз?! Ведь вместо «Здравствуй» и «До встречи!» здесь приветствуют и прощаются иначе: «Здорово висеть, приятель!»

— ...В общем, попрыгал наш капитанишко, подрыгался, да и успокоился. Впервые я, пожалуй, конничков зауважал, потому как все попытки нашего капитана покомандовать чужой частью пресекались на корню. Лейтенант и ротмистр прямо заявили, что они дворяне и что если из вонючего жерла Капитановой пасти долетит до них хоть одно словечко насчёт трусости и неисполнения долга, — призовут нашего храбреца, лихого на расправу с безоружными, к немедленной сатисфакции. На это он смог только пробормотать, что пожалуется командующему. На что ему резонно ответили, что единственное, что маршал ненавидит больше скисшего вина, — так это командиров, бросающих своих людей на поле боя. И что два их доноса с полным описанием произошедшего и с кучей свидетелей как-нибудь да перетянут Капитанову кляузу. Наш готов был локти грызть от досады: либо вешать нас самому, либо оставить нас в покое, чего бы ему хотелось ещё меньше. Да, а тут ведь неугомонные шведы начали как раз из леска постреливать. Правда, без особого вреда, но кто их знает, чего они там ещё могли измыслить, воспользовавшись нашей заминкой? Может, и контратаковать даже, поднакопив силёнок. Тут каждый ствол на счету и время занимать позицию, а не торчать мишенями посреди поля! Наконец он выдернул из строя троих молодцов, в том числе и нашего Ганса — верно, за зверскую рожу и плохо замытые пятна старой крови на платье, — да начал соблазнять рядовых драгун хорошей платой. Желающие вроде и нашлись — кому ж денежки помешают? Ганс, бродяга, даже заявил, что за такую плату готов самоповеситься, а кто его знал получше, тот понимал, что ещё немного — и Ганс попытается прыгнуть в ад вместе с господином капитаном. Опять же вмешался лейтенант — хороший парень оказался, даром что и дворянин, и кавалерист. Громко так заявил, что, мол, когда этим палачам их товарищи будут делать «тёмную» — он отвернётся. Видел бы ты рожу нашего капитана! — Гюнтер перевёл-таки взгляд на умиротворённое лицо давно почивающего Михеля: — Мда... ты сейчас видишь явно уже что-то другое... Джорджо вскоре ушёл в формируемый итальянский регимент. Расстались, как и положено закадычным друзьям, упав под стол. А когда Михель продрал глаза — Джорджо уже отбыл. Зато в памяти остался последний рассказанный им анекдот: