Эндрю Ливербарроу - Чернобыль 01:23:40

К платформе, тарахтя, подъезжает старый добрый, украшенный спереди бирюзовыми и красными полосами серый электровоз, волоча за собой остальной состав. Автоматически срабатывает привычка бросаться на свободные места, выработанная годами, когда мне приходилось ездить на работу в пригородном поезде, и я проскальзываю в ближайшую дверь, чтобы поскорее занять место. Сидящие в вагоне пассажиры не особо стараются скрыть, что мое соседство будет им неприятно, поэтому я останавливаю выбор на незанятой скамейке у входа спиной к двери. Мы вчетвером, теснясь, усаживаемся, и только тут я понимаю, что наша группа, хоть и сидит в разных вагонах, но занимает сидячих мест в общей сложности на целый вагон, а здешние претенденты на места вынуждены из-за этого стоять. Хоть я и не владею языком, но слышу в их интонациях законное недовольство. Подозреваю, они видят во мне человека, ненадолго оторвавшегося от благополучной жизни в современном доме и явившегося поглазеть на реальность, в которой они вынуждены существовать каждый божий день, и мне приходится признать, что они, вообще говоря, правы. Несмотря на весь свой искренний, даже страстный интерес к тому, что здесь произошло, – интерес, скорее всего, куда более глубокий, чем у моих спутников или даже у некоторых из тех, кто здесь работает, – я не могу отрицать, что живу побогаче здешних обитателей и в любой момент могу переехать куда захочу. Я помню грустные истории о людях, эвакуированных из Припяти, от которых все шарахались из-за иррационального страха перед радиацией, – многим из них пришлось вернуться в Зону. Во мне закипает чувство вины и стыда за свою бестактность. Никогда больше я не буду занимать их места.

Дух захватывает, когда электричка с грохотом подъезжает к Чернобылю. На первом отрезке маршрута мы проезжали пару ферм и несколько домиков, разбросанных между перелесками, пересекли Днепр и Припять и даже на пару минут сделали остановку у какой-то деревеньки. А вторая половина пути – сплошное болото до самого горизонта, вид просто невероятный. Рискую прослыть каким-то извращенцем, но в точности так мое воображение и рисовало пейзаж вокруг места ядерной катастрофы; я даже поймал себя на сожалении, что нет тумана. Само собой, Украина и Беларусь выглядят так же, как и в те времена, когда никто еще не мечтал даже об угольной энергетике – не говоря уже о ядерной, – но этот пейзаж все же очень вписывается в контекст. Сейчас осень, и природа вокруг ожидаемо тускнеет и отступает перед зимой, но я все равно удивлен такой монотонностью цвета и формы. Признаки жизни видны лишь в редких бледно-зеленых вкраплениях среди кустарника. Громко стуча колесами, мы проезжаем пятнадцать километров по соседней Беларуси, хотя здесь нет никаких пограничных ограждений или знаков.

Мой первый чернобыльский вид – пронзающая горизонт 75-метровая градирня, словно памятник опасности, – мне ее видно, пока электричка делает плавный поворот. Затем она исчезает из поля зрения, и мы начинаем двигаться прямо к станции. Напряжение среди моих спутников нарастает. Наш состав въезжает на вокзал, подстраивая двери вагонов к дверям закрытой платформы, и останавливается. Мы, не толкаясь, даем выйти ежедневным пассажирам. Я провожаю их взглядом, но вижу лишь, как они молча просачиваются через единственный выход на дальнем конце платформы. Куда теперь? Нам никто ничего не сказал. Что снаружи – не видно; холодные серые стены закрытого пространства сделаны из листового гофрированного металла, оно разделено пополам шеренгой толстых голубых колонн, подпирающих наклонную крышу. Судя по всему, сооружение планировалось как временное. От группы местных работников, материализовавшихся на платформе, отделяется наш проводник и окликает нас. С ним мы проходим к пятачку на перекрестке двух коридоров, где поджидают суровые, внушительного вида, стриженные под ежик мужчины в армейской форме. Двое молча наблюдают, а третий караулит стол, вооружившись канцелярским планшетом. Он неторопливо называет по списку наши имена и проверяет паспорта, а мы тем временем молимся про себя, чтобы весь этот путь не оказался напрасным. Спустя десять тревожных минут мы без всяких проблем получаем разрешение на проход, и нас толпой ведут в конец широкого низкого коридора, где продолжают тянуться гофрированные металлические стены, подсвеченные золотом флуоресцентных ламп.

Нашего проводника зовут доктор Марек Рабиньский. У него пышные седые усы, лысая голова и очки в толстой оправе – внешность как у хрестоматийного рассеянного гения, я сразу же проникаюсь к нему симпатией. Он руководит кафедрой физики и технологии плазмы в Институте ядерных исследований Анджея Солтана, выступает сооснователем Польского ядерного общества и считается экспертом по Чернобыльской аварии. Марек произносит пространный монолог по технике безопасности, а потом зачитывает сегодняшний маршрут, который мы и без того помним наизусть. Никто не собирается лезть на крыши и сигать оттуда вниз (при желании мы могли заняться этим дома), но, разумеется, он все равно обязан нас предупредить. Группа, и я том числе, проявляет нескрываемое растущее нетерпение: мы ворчим, переминаемся с ноги на ногу, каждые пару секунд меняем позу, озираемся по сторонам. Стоять без дела, когда ты уже у цели, доставляет почти физическую боль – это как любимый деликатес перед носом, который нельзя съесть. У нас так мало драгоценного времени. Преамбула тормозится еще и тем, что идет она через переводчика, поскольку Марек не говорит по-английски, и мне кажется, что мы стоим здесь, сгорая от нетерпения, уже не меньше получаса. И вот наконец выходим наружу.

Станция перестала быть силуэтом вдали, и я могу теперь с расстояния в несколько сотен метров разглядеть детали и цвета Саркофага. От выхода, где стою я, его частично скрывает огромный проржавевший рельсовый кран, но я, не обращая внимания на помеху, все равно снимаю, изо всех сил стараясь выбрать ракурс получше. Как и ожидалось, с бесцветного неба закапал дождь, так что я убираю камеру и вместе с другими залезаю в чудесный старый красно-белый автобус семидесятых годов. Именно такими автобусами после аварии эвакуировали людей. Нас будет сопровождать военный неопределенного звания – возможно, из младших офицеров. Сказать точнее трудно, поскольку знаки отличия скрыты под плащом. Он с бритой головой, немного ниже меня – метр семьдесят с лишним, – носит очки-«капельки», непрерывно жует резинку, и у него вязкий, как смола, выговор – настолько вязкий, что фонетически даже напоминает английский. Мне нравится его слушать, но, увы, он редко открывает рот – как и мрачный, морщинистый водитель: оба всем своим видом показывают, что у них есть миллион дел поинтереснее, чем нянчиться с нами.