Константин Вронский - Сибирский аллюр

Неожиданно все это было, но если Ермак и ожидал, что Машков побледнеет от ужаса, то здорово заблуждался атаман. Иван совершенно спокойно глянул на друга.

– Марьянка все мне рассказала, – отозвался, наконец, Машков, когда молчание стало совершенно невыносимым. – Да я и так знал все, когда ты за нее цеплялся, ровно совсем идти не мог, – он громко фыркнул, пристально всматриваясь в лицо Ермака. Взгляд того оставался холоден и недобр. «Словно змея лупится», – подумал Машков.

– Нам и в самом деле всерьез поговорить нужно…

– О чем же тут говорить? – мрачно спросил Ермак.

– Она не может и дальше твоим посыльным оставаться.

– А чего ж не может-то? Что изменилось? Моего смелого и умного посыльного по-прежнему Борькой зовут.

– Но ты ж знаешь сейчас, что не Борька это, а баба, Ермак! Друг друга-то к чему за нос водить?

– И это ты мне говоришь? А кто меня два года как раз за нос-то и водил, без стыда и совести?

– Да я сотню раз желал домой Марьянку услать, но не уходила она.

– Может, оттого, что ко мне сильно привязалась, а? – с недоброй усмешкой спросил Ермак. – Бабе в голову кто заглянет? Не Евины ли дочки самые загадочные существа в мире? Они тебе на ушко что-то нежное нашептывают, ласкают страстно, а думают при этом о ком-нибудь другом! Да покажи мне такую бабу, у которой не две души было бы… одна от Бога даденная, а вот другая – от черта самого!

– Но не Марьянушка!

– А отчего ты так уверен? – глухо, с трудом рассмеялся Ермак. Он видел, что Машков уже порядком разъярился, а гневливые часто забывают об осторожности. На свое несчастье…

– Она тебе и о том рассказывала, как мне признавалась, что баба? Рубаху как рванет на себе и говорит: «Потрогай, потрогай, убедись, что не мужик я!» А когда дотронулся я до груди ее белой, вздохнула томно и глазки с улыбкой прикрыла – и уж точно не о тебе в тот момент думала!

– Ты смел дотронуться до нее? – с жаром выдохнул Машков, бледнея.

– Ага, и двумя руками! – Ермак поднес руки к лицу. – Ее груди как раз под мои ладони подходят – упругие и на ощупь бархатистые…

– Мне придется убить тебя, Ермак, – задыхаясь, произнес Машков. – И если это правда, я так и сделаю!

– Уж я-то не вру! – выкрикнул Ермак. – Я обнимал Марьянушку, когда в меня стрела угодила! Ты подумай, подумай, пораскинь мозгами, дурень! Разве попала бы мне в руку стрела, коли б грудь открыта была?

– Не смей называть ее Марьянушкой! – выдохнул Машков. Голова пылала, словно в горячке, жаркие волны накатывали на него. – Она – моя женщина!

– Под смердящей конской попоной! В степной траве! Так крысы снюхиваются! Да она дворца царского заслуживает… и в Кучумов дворец в Сибире я на руках ее внесу и на золотое ложе уложу! А отец Вакула обвенчает нас…

– Да она скорее умрет! – презрительно хмыкнул Машков, удивляясь, как он еще говорить-то может.

– Она – твоя добыча, ты сам говорил об этом. Ты спас ее из пылающего селища, да! – Ермак огляделся по сторонам. Они стояли на берегу Тобола, внизу на реке покачивались лодки и плоты, охраняемые казаками. – Сколько мы с тобой знакомы, а, Иван Матвеевич? – внезапно спросил Ермак.

– Лет двенадцать али все пятнадцать, не помню уже.

Он неторопливо шел за Ермаком. Атаман подошел к поваленному пню, порылся в кармане и вытащил игральные кости. Машков только плечами пожал.

– Мы всегда были друзьями, а когда добыча была слишком велика, что мы с тобой делали? Ну, скажи-ка, Ваня… – Ермак бросил кости на пень. – Вот и сейчас мы с тобой из-за добычи сцепились, друже.

– Марьянка не золотая чаша и не сверток шелка! – Машков небрежно смахнул кости в сторону.

– Да мы с тобой точно так трижды из-за ногайских княжон рядились, аль не помнишь, Ванюша? На Каспии то было… и ты, пес, всегда выигрывал! Я, что ль, сопротивлялся тому тогда? Честная добыча – честная победа! Машков, где твоя честь казачья?

– Марьяна не приз для игры в кости! – закричал Иван. – Я люблю ее! Она – жизнь моя!

– Вот, поэтому я и посоветовал тебе в бою сгинуть!

Они молчали, поглядывая на Тобол, переливавшийся блеском драгоценным в лучах солнышка майского, да на лодчонку с казаками, ставившими сеть на рыбу. Рыбы в Тоболе было столько, что ловить ее можно было так же легко, как ложкой из похлебки.

– Неужели Сибирь никогда покорена не будет только потому, что мы друг друга поубивать готовы, а, Машков? – спросил, наконец, Ермак. – Неужто краса-девица помешает тому, чтоб Россия державой богатейшей в мире сделалась?

– А чего ж меня-то спрашиваешь? Кто на себя Марьянку, как попону, перетянуть удумал?

– А кто ее всеми силами сохранить хочет, хотя атаману самая лучшая добыча положена?

– Она давно уж не добыча! – закричал Машков.

– Она была ею, а ты обманул меня! Вокруг пальца обвел!

Было понятно, что спорить так можно бесконечно. Лучшим выходом было выхватить сабли из ножен и сойтись в поединке. Сильнейший всегда прав… такая вот фатальная вечная мудрость.

Однако от соблазна битвы Ермак с Машковым как раз и удержались. Они слишком хорошо знали друг друга, ведали про все хитрости и заранее могли предугадать, на какую пакость в бою сабельном способен соперник.

– Десять тысяч целковых! – помолчав, предложил Ермак. Машков даже вздрогнул.

– С ума совсем спятил, да, Ермак Тимофеевич?

– Десять тысяч целковых! Они у Строгановых в Орельце на хранении лежат!

– Да владей ты богатствами всего мира, все равно Марьянку не купишь, – твердо отказался Машков.

– Вдобавок тысячу шкурок собольих и две тысячи шкур чернобурой лисы!

– Да хоть всю Мангазею предложи, небо звездное и солнце в придачу… я Марьянку не продам!

– И тысячу волчьих шкур! Пять сотен бобров!

– Да пообещай мне Бог блаженство райское, я бы все равно отказался ради коротенькой жизни с Марьянкой в дыре земляной!

– Коротенькая жизнь. И дыра земляная! – Ермак оглядел Машкова исподлобья. «Холодный, змеиный взгляд», – вновь подумал Машков. – И то, и другое у тебя будет, Ваня. Подумай еще…

Ермак наклонился, собрал кости, спрятал в карман и пошел к реке.

И только благодаря косвенному вмешательству Вакулы Васильевича Кулакова смог развязать Машков порочный этот, почти гордиев узел. Священник казачий во многом был человеком пренеприятнейшим, и богохульник, и сподличать мог, но дружбу не предавал. А Машков был ему другом, даже если и лупцевали они друг друга чуть ли не каждый божий день. Одно другого ж не исключает…

Кроме того, преподобный батюшка сильно преобразился за это время. Получив рану огненную со словом «МИР» на ягодицу, которую довелось ему узреть в осколок зеркала с помощью Лупина, казачий пастырь начал задумываться. Не так уж часто люди собственными ягодицами с такими вот божьими подписями любуются, да и появление огненного знака по-прежнему оставалось неясно, и тут уж как хочешь голову ломай. А посему Кулаков твердо был убежден, что с ним произошло чудо.