Николай Буянов - Призванный хранить

— Не трожь! Он мой!!!

И, странное дело, монах подчинился, хоть и с видимой неохотой.

Чёрный Тамро медленно зеленел от злости. Его люди, наплевав на дисциплину, торопились набить мешки абы чем, а чёртов монгол, обещавший за жизни беглецов груду золота, куда-то сгинул, как только начался бой. Тамро уже сообразил, что его, считавшего себя всяко не глупее других, элементарно ткнули башкой в мясорубку.

— Нам бы только выманить кое-кого из норы, — говорил он перед налётом. — А как вылезет — связать и надеть мешок на голову. Но — аккуратно, за мертвеца золота никто не даст.

— Так что, его и пальцем нельзя тронуть? — с неудовольствием спросил кто-то.

Тамро подумал.

— Ну, если только слегка. Но не калечить, шею сверну.

Монголу он решил перерезать глотку, как только приведут пленников. Поторговаться с великим ханом можно было и самому, без посредника. А ещё больше жгла обида за недавнее: угрожающий клинок у горла и сиплый властный голос: «Вели своим шакалам отойти». Всю оставшуюся дорогу до логова монгол мерно покачивался в седле, а он, Чёрный Тамро, шёл рядом пешком, как последний оборванец.

...Он орал и топал ногами, наблюдая, как гибнут его люди один за другим. Огромного роста воин — без брони, в простой чёрной рубахе, шёл к нему, поигрывая страшной секирой. С секиры густо капала кровь, будто в плохом сне...

Тамро узнал этого воина. Много лет назад — они оба были тогда моложе — Тамро загнал его в пещеру, откуда тайный ход вёл в чрево горы, в древнее языческое капище. Тамро не стал преследовать его — он поступил умнее. Он пришёл в дом к его жене и детям. Две девочки — одна помладше, другая постарше — завизжали от ужаса, а женщина, схватив нож для разделки мяса, бросилась на их защиту. Она была настоящей горянкой, эта женщина. Она ранила одного из разбойников, а самому Тамро прокусила руку, когда он пытался сорвать с неё одежду. Его рука до сих пор хранила эту отметину.

— Убейте его! — крикнул он своим телохранителям, и те, словно псы, разом бросились вперёд, с двух сторон.

И умерли тоже вместе, одновременно. Один, кажется, ещё успел замахнуться саблей... А потом они, наконец, встали лицом к лицу — Чёрный Тамро и страшный воин с секирой, лишившийся когда-то своей семьи.

— Нет, — прошептал Тамро, пятясь к реке. — Не надо... Это он велел напасть на деревню, чтобы выманить тебя... Я не виноват!

Аккер молчал. Он шёл спокойно, опустив секиру к бедру, — он знал, что она не понадобится. Не было бы её совсем — Тамро всё равно побежал бы. Так и произошло: Тамро пятился, и горная река вскорости схватила его за сапоги. А потом — перелилась за пояс и добралась до груди.

— Нет, — взвыл он, когда железные пальцы Аккера сомкнулись на его горле.

И оборвал крик, уйдя с головой в ледяной поток. Аккер долго держал руки внизу, под водой. Затем с усилием разжал их и не спеша вышел на берег.

Уже один.

Жителей в селении осталось не много: пожалуй, половина. Уцелевшие осторожно выбирались из своих укрытий — неуверенно, будто заново учились ходить. Одни бессвязно благодарили, падая на колени, другие с пронзительным криком бросались к убитым — сегодня у всех будет траурный день...

Девочку, что принесла весть о несчастье, приняли к себе соседи. У них из шестерых уцелели лишь трое. Ну а где трое, там и четверо.

Домой вернулись затемно. К еде никто не притронулся, даже Баттхар, с его фантастической прожорливостью. Все чувствовали себя будто осквернёнными — давила на душу пролитая кровь, своя и чужая. Более или менее серьёзная рана оказалась только у царевича, и ему, несмотря на протесты, наложили повязку на рёбра. Впрочем, его протесты происходили не из-за боязни новой боли (к ней он постепенно научился относиться стойко, даже с некоторым щегольским презрением), а от некоторой сконфуженности — он ждал, что Аккер укорит или усмехнётся, по обыкновению: учишь, мол, тебя учишь, а толку...

Аккер, однако, не сделал ни того, ни другого. Когда совсем стемнело, он встал, ни на кого не глядя, и вышел вон из хижины. Вид у него был такой, что встревоженный Лоза рванулся было следом, но Антон удержал.

— Не надо. Ему бы сейчас одному побыть.

Все молча сгрудились у очага, глядя на потрескивающее пламя. Время от времени кто-нибудь привставал и подкармливал огонь сухим деревом (что было, кстати, непростительным расточительством). Никто не ложился, и от мысли, что очаг вдруг может потухнуть, становилось не по себе. Точно малые дети, у которых родители допоздна задержались на работе, невесело усмехнулся Антон. Днём можно радоваться привалившей вдруг свободе: хочешь — носись по двору, хочешь — пой во всё горло... Но ближе к ночи все желания почему-то гаснут, освобождая место тревоге (да где же их черти носят?) и щемящей тоске.

Вот так же сидел я возле мерно журчащей реки, и был вечер — прохладный, но ласковый, я мыл котелок и исподтишка посматривал на девушку. Она стояла возле меня, и при свете луны волосы её казались сделанными из драгоценного серебра...

Она была удивительно похожа на Асмик. То есть чертами лица не очень, но нечто общее проступало явственно — они были точно две сестры... Или вовсе один и тот же человек, разнесённый (можно так выразиться?) на шесть с лишним веков. Кольнула неожиданная мысль: а может, и я?..

Может быть, там, в современной Москве, живёт сейчас другой Антон Изварин, благополучно вернувшийся из Приэльбрусья, хвастается перед друзьями коричневым загаром и кодаковскими фотографиями, ходит на лекции в университет и сосёт пиво в «стекляшке» напротив...

Другой.

Антон вдруг почувствовал, что в носу защипало, и поспешно отвернулся от света. Вот так: днём, когда вокруг шёл бой, когда ты без «самокопаний и самоуглублений» отнимал чужую жизнь, чтобы не отняли твою, ты ощущал себя своим в этом мире. А стоило опуститься ночи — и все прежние тревоги, страхи, сомнения повылезали из тёмных углов, чтобы грызть душу. И вспомнился дом.

Под утро он не выдержал. Ноги сами принесли его в храм на склоне горы.

Всё вокруг только-только начинало пробуждаться. Пейзаж казался прозрачным, словно кусок хрусталя, и странно хрупким: хотелось даже идти на цыпочках, чтобы не нарушить гармонии ни дыханием, ни неосторожным движением.

Антон постоял перед входом (угол надо бы законопатить, мелькнула мысль, иначе сквозняк будет гулять) и вошёл внутрь. Перед ликом Богоматери, на маленькой деревянной подставке, горела свеча. Кто-то зажёг её совсем недавно — она ещё не успела оплыть. И сквозняк не погасил её — свеча горела ровно и чисто, даже пламя не трепетало.

Антон подошёл поближе — медленно, словно робея. Вытянул руку и коснулся лица Богоматери кончиками пальцев. И, почудилось, женщина отозвалась. Краски вдруг потеплели и на миг превратились в живую человеческую плоть, даже проступил лёгкий румянец на скулах. Глаза вспыхнули, как в их первую встречу, и спокойная полуулыбка тронула уголки губ... Антону вдруг отчаянно захотелось помолиться. Преклонить колени, низко-низко опустить голову и попросить прощения. А потом почувствовать нежное прикосновение к своим волосам — так делала мама, когда он в детстве заболел воспалением лёгких. Помнится, он метался в раскалённом, как пустыня Сахара, бреду, на границе бытия, и все пытался провалиться в тёмную бездонную пропасть, он так страстно хотел этого... И лишь мамина ладонь удерживала его на поверхности — она несколько суток подряд сидела у его постели, поила лекарствами и бульонами, делала уколы и капала парафин на его ключицы. И гладила по голове — наверное, это и заставило болезнь отступить.