Николай Буянов - Призванный хранить

Они постояли ещё немного и молча двинулись к выходу. У Антона мелькнула вдруг мысль: а не устроили ли древние ловушку в коридоре, наподобие той, что обрушила тоннель в капище, — помнится, один из людей Чёрного Тамро сложил там свою дурную голову... Потом посмотрел на спокойно идущего впереди Баттхара — и мысль исчезла. В самом деле: не станет же прапрапрадед чинить зло собственному прапраправнуку. А в том, что там, в подземной усыпальнице, лежит далёкий предок царевича Баттхара, Антон нисколько не сомневался.

Они достигли Тифлиса через пять дней. И сидели здесь безвылазно, на грязном постоялом дворе, уже третью неделю. И третью неделю подряд Антон, едва наступало утро, приходил к воротам церкви Александра Афонского, словно Штирлиц — в кинотеатр в Берлине, где ждал связника из центра. Штирлиц ненавидел этот кинотеатр и фильм, который там крутили. Антон с той же яростной силой ненавидел эту ни в чём не повинную церковь. И прилегающий к ней квартал с древней крепостью Нарикала. И Мцхетскую цитадель на противоположном берегу, откуда, согласно преданию, город брал своё начало.

Когда-то, гласило предание, царь Вахтанг охотился со своей свитой в этих местах, которые тогда покрывал густой лес. Преследуя дичь, царь потерял из виду остальных охотников и понял, что заблудился. Быстро темнело, и его охватили тревога и голод. Внезапно из кустов вылетел фазан, и царь поразил его меткой стрелой. Когда же, спешившись, он хотел подобрать добычу, то обнаружил, что фазан упал в горячий источник и сварился. Отставшая свита нашла своего повелителя в глубоком раздумье, склонённого над бьющим из-под земли ключом. И царь Вахтанг приказал заложить в этом месте город...

Все эти сведения Антон почерпнул из рассказа словоохотливого хозяина постоялого двора, старика Сагура. Должно быть, его заведение не пользовалось большой популярностью, потому что новым постояльцам, пусть и небогатым, он обрадовался, словно родным племянникам. Ещё приветливее он сделался после того, как Антон выпроводил со двора двух подвыпивших джигитов, которые затеяли выяснять отношения у всех на виду. Оба джигита были вооружены саблями и всерьёз намеревались пустить их в ход. Антон походя отобрал оружие, надавал по шее обоим соискателям славы и пинками отправил их за ворота, пробормотав что-то насчёт речки, мостика и двух баранов. Этим подвигом он заслужил бесплатный обед для себя и своих спутников, предложение наняться в вышибалы (а что, вяло подумал он, может, и придётся: профессия вполне уважаемая и денежная...) и преклонение Сагурова внука — чумазого сорванца восьми лет от роду. Мальчишка ходил за ним по пятам, уважительно трогал его ладони, отполированные до твёрдости дубовой доски, и разглядывал кинжал на поясе, который Антон так ни разу и не вынул из ножен.

— Ну что тебе? — наконец не выдержал Антон.

Мальчишка сверкнул агатовыми глазёнками и выпалил:

— Научи меня так сражаться!

— Зачем?

Он удивился.

— Как зачем? Я вырасту, стану великим воином и срублю голову тому шакалу, который живёт в соседнем дворе и дразнит меня каждый день.

Ещё один готовый чеченский террорист, вздохнул Антон и взлохматил мальчишке непослушные волосы.

Кому они нужны, великие воины, сказал когда-то Аккер. Настоящий мужчина должен растить хлеб и виноград. Воспитывать детей. И любить жену.

Аккер...

Аккер верхом на чёрном, как порох, коне, среди тучи брызг, с секирой в руке — один против десяти. Аккер, в задумчивости сидящий возле костра, жёсткое лицо в красных отсветах кажется высеченным из гранита. «Почему ты согласился нам помочь?» — спросил Антон, ещё не веря своему счастью. «Однажды я поспорил с Зауром, кто из нас умрёт мужественнее, — ответил горец. — И если ты не соврал мне, чужеземец, то мне придётся отдавать ему долг». Аккер с маленькой заплаканной девочкой на руках — и лицо у него совсем другое, мягкое, почти нежное... Аккер в последнюю секунду перед их расставанием: «Не спеши хоронить меня, чужеземец. Мы ещё встретимся. И запомни: церковь Александра Афонского...»

Черт бы побрал эту церковь.

Черт бы побрал этот город («Тёплый ключ» в переводе с грузинского), где преобладают два цвета: красный и чёрный. Где вдоль узких извилистых улочек тянулся лавочки и мастерские, в которых изготавливают и тут же продают одежду и обувь, еду и оружие, посуду и украшения...

Где можно встретить колоритного местного кинто в высокой бараньей шапке и широченных шароварах, иранского купца в длинном халате и белой чалме, почтенную грузинскую матрону в сопровождении слуги-грека, держащего над своей госпожой зонтик от загара... Белое лицо для женщины — предмет гордости и заботы, знак её красоты и принадлежности к высшим слоям.

Первые дни Антон ходил по городу как зачарованный, с трудом сознавая, что своими глазами видит саму Историю — не музейную экспозицию, снабжённую табличкой «Руками не трогать!», не современную реконструкцию. Что все здесь — от домов-башен и людей на улицах до последнего камешка — подлинное, настоящее, тутошнее...

Однако потом чувство новизны притупилось. Он приходил к воротам церкви неизвестно в который раз и не ощущал ничего, кроме усталости и раздражения. Ни Аккер, ни Лоза не появлялись, и надежда, что они встретятся, таяла с каждым днём.

Малдер и Скалли — мудрые существа — похоже, чувствовали настроение хозяев и сами потихоньку впадали в уныние. Их уже не радовало ни вкусное сено, ни даже свежая морковка. Они растолстели, обрюзгли и стали частенько задирать друг друга.

...Антон вошёл в храм через небольшой вытянутый в длину притвор и оказался перед высоким алтарём, в сумеречной гулкой глубине, меж четырёх мощных столбов, подпирающих изнутри купол. В этот час в церкви было пусто и тихо, лишь потрескивали свечи перед образами. Он постоял немного возле одной из икон: седобородый старец, с очень живым и добрым лицом, приветливо и совсем не грозно взирал со стены, протягивая вперёд открытую ладонь — будто ободряя Антона. И желая ему удачи. «Спасибо, — неслышно проговорил тот в ответ, — удача мне бы не помешала».

Он всегда останавливался здесь, словно исполняя некий придуманный им же ритуал: ставил свечу, кланялся и неумело крестился, отчего-то стесняясь себя самого. Потом медленно шёл дальше.

Лики святых смотрели на него, бредущего вдоль каменных возвышений, поднимающегося по заходным полатям наверх, в центральную галерею, украшенную изысканным византийским орнаментом — строгими полосами белого, синего и чёрного цветов в обрамлении узора из трилистников. Помнится, попав сюда впервые, Антон был восхищен и очарован и даже подавлен величественной красотой храма — и мастерством тех, кто расписывал центральный купол, выкладывал мозаику и тщательно продумывал игру света на ней... Он не знал, что станет с храмом в будущем — разрушат ли его войска Тимура, погибнет ли он во времена церковного раскола, превратится ли в картофельный склад (это уже в наш просвещённый век), и вспомнят ли о нём потом, когда станет нужно «раскрутить» богатого спонсора на предмет реставрации... Бог весть. Не хотелось сейчас думать об этом.