Николай Буянов - Призванный хранить

Какая-то тень вдруг мелькнула в правом приделе и тут же растворилась. И вроде (Антон напрягся) не прихожанин, а будто служитель. Ряса, подпоясанная кручёной верёвкой, глухой капюшон... Кто же будет бродить по храму в капюшоне? Может, просто почудилось? Вообще-то, после всего, что выпало пережить, — неудивительно... Антон перевёл дух, обернулся...

И увидел перед собой Анкера.

Горец стоял посреди галереи, спокойно глядя на Антона, и у того перехватило дыхание от прямо-таки щенячьей радости.

— Аккер! — завопил он и кинулся навстречу. Был бы у него хвостик — он бы завилял им. Хотелось заорать что-то победное, стиснуть горца в объятиях, забросать вопросами: как же ты спасся? Почему не объявлялся так долго? Уцелел ли Лоза? Эх, обрадовать бы своих поскорее — то-то подпрыгнут до потолка...

Он рванулся вперёд со всех ног, чтобы прыгнуть с разбега и обнять... И вдруг остановился, налетев на ледяной взгляд, как на стену.

— Аккер, — слегка растерянно сказал Антон.

Горец смотрел холодно, застыв, словно прицеливаясь. Потом сделал движение — и в руках у него оказался лук. Тот самый, что украшал собой стену в его хижине. Страшная потаённая сила жила в этом луке — в его мощных, в обхват, плечах, покрытых берестяной оплёткой и серовато-жёлтыми костяными накладками. Знатное оружие, и подчиняется только воину себе под стать. Длинная оперённая стрела мягко, с невыразимой нежностью, легла на тетиву. Антон непроизвольно сделал шаг назад и жалобно сказал:

— Аккер, ты что?

Пусто и звонко сделалось в голове. Вспомнилось вдруг странное: их необъяснимые задержки в пути, будто они нарочно приманивали погоню, как они оказались в древнем капище — фактически мышеловке с единственным выходом, приглушённый голос Сандро: «Нас предали, Заур, разве не видишь? Предали с самого начала!» И — разговор Аккера с невидимым собеседником возле молельни на перевале Трёх Сестёр: «Тебе не жаль парня?» Нисколько не жаль, с горечью подумал Антон. А чего меня жалеть.

Вот я и нашёл предателя. И заодно ответы на мучившие меня вопросы. Он увидел, как Аккер медленно натягивает тетиву и подумал, что надо бы что-то сделать: уклониться вправо, уйти в кувырок (учили ведь тебя, дурня), в сдвоенный удар ногами... Конечно, горца на такое фу-фу не купишь, но хоть бы выиграть пару секунд, сдохнуть красиво, в борьбе, пусть и безнадёжной...

Но он остался на месте. И даже не шелохнулся, услышав за спиной невнятный шорох — а не все ли равно. Антон и так знал, кто стоит там: конечно, тот монах без лица, с повадками майора спецназа. Какая разница, откуда ждать смерти: от стрелы в грудь с пяти шагов или от удара по затылку. (Что там у него в руках? Топор, сабля, бошевская кофеварка?) Антон мужественно усмехнулся в лицо врагу: я умру достойно, паршивец, можешь не сомневаться. Как-никак твой ученик...

— Пригнись, — вдруг сказал Аккер без выражения.

Антон бездумно выполнил команду. Звонко щёлкнула тетива, и сзади послышался короткий удивлённый вскрик.

Удивлённый и обиженный — так кричит человек, не ожидающий удара. Тем более если этот удар — роковой, смертельный, подлый — наносит тот, кого до последней секунды считал близким другом...

Прошла, наверное, целая минута, прежде чем Антон, приложив титаническое усилие, заставил собственную спину разогнуться. Он повернул голову — и безжалостно, словно гоночный автомобиль в бетонную стену, врезался взглядом в стеклянные глаза распростёртого на полу человека, одетого в до ужаса, до озноба знакомый расшитый узором аланский плащ.

Человек был мёртв — об этом говорили скрюченные пальцы на руках и сведённый судорогой рот, неестественно вывернутые ступни и стрела, торчащая из худой шеи с выпирающим кадыком.

Я был один.

Я был единственным живым существом в этом царстве мёртвых — я мог бы пройти всю землю из конца в конец, от Великого моря до Абескунского, и стереть железные сапоги о горы, застилающие горизонт... Я мог бы получить в подарок вечную жизнь и положить её на поиски людей — и потратил бы её впустую.

Потому что людей здесь не осталось. Ни одного живого.

Улицы некогда красивого, цветущего города были усеяны трупами. Они вповалку лежали на мостовых — проткнутые копьями и мечами и утыканные стрелами, на порогах домов и во дворах... Кто-то ещё сжимал в заледеневших руках оружие, кто-то перед смертью оружие бросил, надеясь на пощаду, — но пощады не получал никто. Нукеры хана Тохтамыша, озверев после трёхдневной осады, убивали всякого, кто попадался на пути. И долго ещё глумились над мёртвыми телами: срывали украшения с женщин и отрезали уши у мужчин, чтобы было чем похвастаться ночью у костра...

Я видел это собственными глазами. Я был на стене, возле бойницы, и наблюдал, как монголы лезли по приставным лестницам и как защитники Меранги сбрасывали их оттуда, но те лезли снова, и не было им числа. Под одним из нападавших лестница обломилась, он успел ухватиться за каменный парапет и повиснуть на руках, дико вопя что-то на своём языке. К нему подскочил аланский воин, полоснул саблей по запястьям — и монгол полетел вниз, оставив на стене отрубленные кисти. Эти кисти ещё шевелились несколько секунд. А потом этот воин полетел вслед за своим врагом — пущенная снаружи монгольская стрела прорвала звенья кольчуги и впилась под сердце... Он упал на труп поверженного им монгола — теперь они будут лежать вместе, смёрзшись, до Страшного суда, чтобы подняться потом рука об руку, сверкая мёртвыми улыбками. Но это будет ещё не скоро.

Обмотанные паклей камни и горшки с греческим огнём густо, как горох, осыпали крыши домов, в ворота бил окованный железом таран, и нельзя было выглянуть из бойницы: монгольские всадники, выстроившись каруселью, скакали по полю и на ходу пускали в каждое окно по десятку стрел.

— Почему не идёт подмога? — время от времени шептала Регенда. — Я уже трижды посылала гонцов к Исавару и грузинскому царю. Почему они медлят?

Её гибкое, ладное тело — тело, известное мне до последнего изгиба, до последней родинки, было облачено в кольчугу, перехваченную широким воинским поясом. Из-под шлема выбивались длинные густые пряди, свободно падая на спину, — она была обворожительна, моя царица, и напоминала амазонку греческих мифов. Или сказочную валькирию из скандинавских саг — те северные поморы, с которыми мне доводилось встречаться, говорили, будто эти девы-воительницы наделены властью дарить победу или гибель в бою и сопровождать павших героев в Вальхаллу, на вечный небесный пир... Она до боли сжала мою руку, словно ища поддержки, и в который раз проговорила:

— Они придут. Обязательно придут.

— Сомневаюсь, — тихо сказал я.