Наталия Образцова - Мой любимый крестоносец. Дочь короля

Я сел рядом с ней:

— Клянусь тебе, Риган, что я не поступлю с ним подло. Я сделаю всё, чтобы он понял, что я его друг... его родич. И сделаю всё, чтобы он не попал в руки людей короля.

Женщина нашла в темноте мою руку и поднесла к губам.

Я помню и более холодные зимы, но так, как в эту, я не мёрзла никогда. Может, оттого, что при жизни прежней настоятельницы, матушки Марианны, дела в монастыре Святой Хильды шли лучше и в запасе у нас всегда имелись дрова и торф.

Но теперь, когда матушка-настоятельница отошла в лучший мир — да пребудет с ней вечный покой, — её место заняла мать Бриджит, которая так запустила дела, что нам приходилось туго. Мать Бриджит, хоть и является образцом благочестия, в хозяйстве ничего не смыслит, и все обитатели монастыря с наступлением холодов почувствовали это на себе.

По наказу настоятельницы я проверяла её счета, сверяла списки доходов и расходов. И несмотря на все уважение к аббатисе Бриджит, мне порой даже хотелось затопать ногами, закричать, а при встречах с ней так и подмывало спросить, как же она намеревается провести доверенных её попечению сестёр Христовых через все ненастья и голод зимних месяцев?

— О, Святая Хильда, как же я замёрзла!

Не выдержав, я поднесла ладони к пламени свечи, надеясь хоть немного отогреть, ибо они так озябли, что едва держали перо.

Мы находились в скриптории [28]монастыря — я и Отилия. И хотя на улице была зима, а к вечеру сырость окончательно проникла в это маленькое помещение, никто не позаботился, чтобы нам дали торфа для печи, и мы сидели в холоде ещё с обеда.

Отилия подняла на меня свои близорукие голубые глаза. В серой одежде послушницы и плотно облегающей шапочке, из-под которой на её плечи спадали русые тонкие косички, она казалось особенно хрупкой и трогательной. Отилия ласково улыбнулась мне:

— Не думай о холоде, Гита. Тогда и не будешь так его ощущать.

— Как же — не думай? Тебе хорошо, ты святая. Я же... Знаешь что, давай разведём костёр из обрывков пергамента и погреемся немного. А то недолго и слечь, как бедняжка сестра Стефания.

Но Отилия только покачала головой и вновь заскрипела пером.

Переписыванием рукописей в скриптории монастыря мы обычно занимались втроём — сестра Стефания, Отилия и я. Это занятие, само по себе интересное, ещё и давало монастырю неплохой доход, так как книги всегда дорого стоили. Женщины-каллиграфы — редкость, и то, что обитель Святой Хильды обучала и готовила таковых — несомненная заслуга покойной настоятельницы Марианны. А для меня — несомненное удовольствие и возможность проявить себя. Ведь я считалась лучшим каллиграфом в монастыре.

В монастырь я попала, когда мне и семи не было. И здесь я, круглая сирота, нашла себе тихое пристанище. Сначала воспитанница, потом послушница, скоро я приму постриг, и монастырь навсегда защитит меня от всех бед и волнений мира. Я привыкла здесь жить и понимала, что нигде больше не могла бы проводить столько времени за книгами. И всё же... Большой мир, тревожный, яркий и страшный, врывался в моё тихое существование, пугал, но ещё больше интересовал. И хотя мне полагалось принять постриг уже год назад, на своё шестнадцатилетие, я отказалась. При этом я сослалась на то, что готова ещё год прожить в послушницах, чтобы затем постричься вместе с Отилией. Отилия была на год младше меня, и мы с ней дружили. Так что не было ничего удивительного в моём желании обождать её. И всё же какой переполох поднялся тогда из-за моего отказа! Даже приезжал аббат Ансельм из Бери-Сент-Эдмундса, патрон нашего монастыря [29]. И как зло смотрел на меня своими маленькими заплывшими жиром глазками!

— Дитя моё, я очень хочу верить, что твоё упорство — всего лишь недоразумение. Запомни, в тебе течёт дурная, порочная кровь смутьяна Хэрварда, и ты должна учиться послушанию, а не будить в себе беса неповиновения, который завладел душой твоего деда.

Да, я была внучкой Хэрварда Вейка, гордого сакса, великого мятежника — что бы там ни говорил этот поп-норманн. И я гордилась этим. Знала, что люди порой заезжают в обитель Святой Хильды, только чтобы взглянуть на меня, последнюю из его потомков. Могла ли я стыдиться подобного родства? Абсурд. Я внучка Хэрварда! Но к тому же я и богатая наследница. Аббат Ансельм, как мой опекун, давно наложил руки на мои земли, уверенный, что я приму постриг и тогда он беспрепятственно сможет называть их своими. Поэтому он так и всполошился, когда я вдруг отсрочила вступление в сонм невест Христовых.

Меня отвлекло шуршание сворачиваемого Отилией свитка.

— О чём задумалась, моё Лунное Серебро?

Она часто так меня называла. А за ней и другие. Дело в том, что у меня очень светлые волосы. Длинные, прямые и густые. Я люблю заплетать их в косу и перебрасывать через плечо. Волосы — моя гордость. И хотя это и суетно, но мне будет жаль обрезать их, когда я стану бенедиктинкой.

Я вздохнула.

— Прочти, что ты написала.

Ещё месяц назад нам было поручено переписать старую саксонскую поэму «Беовульф». С тех пор как наш король Генрих первым браком женился на саксонке, у англичан поэма стала популярной. И аббат Ансельм заказал нашему монастырю её рукопись для одного из своих знатных покровителей. Мы работали споро, но потом сестра Стефания слегла с простудой, а мне поручили к Рождеству привести в порядок счета монастырского хозяйства. Теперь над рукописью работала только Отилия. И делала это с присущими ей аккуратностью и старанием.

— Прочти! — просила я, согревая дыханием озябшие пальцы.

Голос у Отилии был мягкий и мелодичный. Она происходила из нормандского рода, но саксонский знала, как родной.

Она умолкла и как-то смущённо поглядела на меня. Словно опасалась задеть меня намёком на поражение моих соплеменников. Но всё это происходило так давно... А Отилия была здесь и была моей подругой.

И я заговорила о другом:

— Слушай, Отил, знаешь, что попросили переписать для одного лорда? Мать Бриджит как глянула, так и закрыла это под замок. Но я заметила, как сестра Стефания тихонько почитывает. И я видела, как она открывает ларец. Хочешь, и мы почитаем? Это отрывки из «Искусства любви» Овидия.

Я тут же схватила ножичек для заточки перьев и, пользуясь тем, что Отилия не удерживает меня, стала возиться с замочком на ларце, который стоял в нише стены. Отилия нерешительно приблизилась. Она-то, конечно, святая, но ещё слишком молода и любопытна.

Несколько листов пергамента были исписаны красивым почерком по-латыни. Таким чётким, словно тот, кто их писал, не испытывал волнения. Меня же в жар бросало, когда я читала.