Сергей Удот - Ландскнехт шагает к океану

— Раз Гюнтер определил, что это не шведы, значит, погони не предвидится. — Михель смертельно устал и нуждался хотя бы в самой краткой передышке.

— Где опускать-то? — Ганс тоже дышал, как загнанная лошадь, к тому же ослаб от потери крови. — Надо, чтоб помягче.

— Бросайте, где хотите. Ему, кажется, всё равно. Видите, вши разбегаются.

— Да, это первый признак. Чуют твари, что здесь пожива кончилась, — подошёл Макс.

Тем не менее Гийома опустили, как могли, осторожно. Гюнтер приложился к груди, затем поднёс к губам кинжал, определяя, не затуманится ли сталь от слабого дыхания. По тому, как он отрицательно замотал головой, все стало понятно и без слов.

— Готов, — не смог удержаться, чтобы что-нибудь да не сказать, Макс.

— Смотри, пуля даже не смогла пробить грудь, так и застряла в теле, — присел на корточки Макс.

Гюнтер метнул на него свирепый взгляд — мол, кто будет за полем и дорогой следить, но Макс сделал вид, что ничего не заметил.

— Значит, его срезали с предельной дистанции. Добрый выстрел, — отозвался Михель, уже успевший принять горизонтальное положение и с наслаждением расправивший усталые члены.

— Смотри, какие у мужиков стрелки оказались. Наше счастье, что весь порох Мельхиору отдан был.

— Да швед то был, швед. От сотворения мира мужики не могут что-либо подобное свершить, — неожиданно вскинулся Маркус.

— Добрый-то он, конечно, добрый. Однако пуля на таком расстоянии уже утрачивает остойчивость, летит, как Бог на душу положит, кувыркаясь, разнося все внутренности. Лёгкое расковыряло, он кровью и захлебнулся, видишь, изо рта струйка стекает.

Неизвестно, сколько бы ещё разглагольствовал Макс, но не выдержал Гюнтер:

— Макс, прогуляйся-ка до последнего куста и заляжь там. Сам отдохни, языку своему дай отдохнуть да за дорогой заодно пригляди.

— Вечно Макс да Макс, — тем не менее Макс послушно сгрёб мушкет и фуркет и отправился к недалёкой опушке.

— Я думаю, это девка Гийома ухлопала, та, что из дома. Это она мстит. — Ганс говорил ровно, даже как-то замороженно. — Когда мы давили мужицкий бунт в Верхней Австрии [136], так их бабы бились с нами похлеще, чем их мужья.

— Могилу-то будем рыть али так бросим? — проявил практическую обеспокоенность Маркус.

Все разом вопрошающе обратили взоры на Гюнтера. Суставы Михеля тоскливо откликнулись на перспективу новой работы и заботы.

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Гюнтер. — Обязательно будем.

— А чем? — в свою очередь перебросил вопрос Маркус. — Голыми руками, что ль? Или мушкетами?

— Всех не перехоронишь. — Мускулы Михеля подняли мятеж против своего господина, требуя законного отдыха, и язык помимо воли выпихнул эти слова.

Гюнтер с укоризной глянул на Михеля — мол, от тебя-то, брат, подобного не ждал, но Михель, сориентировавшись, добавил уже более твёрдо:

— К своим надо поспешать, Гюнтер. Что мы впятером?

— Не найдём наших, и нас некому зарыть будет. Так и сгниём в поле, как те трое — не унимался Маркус.

— Ну и топайте! — внезапно взорвался Гюнтер. — А я останусь. И всё сделаю как надо. Потому что христианин, и он, Гийом, был добрым католиком, и шёл с нами не в последнюю голову потому, что верил, — не бросим околевать, как собаку, предадим земле, как сможем, и крестом увенчаем. — Может, он был скверным товарищем, но...

— Не кипятись, Гюнтер, — Михелю пришлось-таки подняться, но злости не было. — Ты, как обычно, прав. Просто кости у всех трещат от усталости. Давайте дружненько, как всегда, компанией, и не заметим, как закончим.

— Я тоже хорош. — Гюнтер провёл ладонью по лицу, стирая гнев и раздражение. — Забыл, что у нас действительно туговато с шанцевым инструментом. Но и вы запамятовали, что покойников надо хоронить. Срезайте дёрн — хоть так его обложим. А я пока крест смастерю...

— Вот лежу я здесь, братцы, слушаю вас и думаю — неужто действительно живого хотите в землю зарыть. — Слабый, со слезой голос заставил их всех подскочить.

— Гийом! — веря и не веря, забыв о возможной опасности погони, заорали все. — Жив, чертяка! Ну надо ж! Как же ты! Чего молчал-то ранее!

— Как дубьём меж лопаток приложили. Отшибло все, не вздохнуть. Но с похоронами вы явно поторопились. Никак уже и барахлишко моё поделили.

— Да вот же она, пуля, торчит, пальцами могу поддеть и вытащить. — Через мгновение в руках Гюнтера оказался кусочек свинца, а открывшуюся рану присыпали порохом и туго перевязали. Гийому ввиду возможного противника запретили громко выражаться, но уж вполголоса он им такого всякого нашептал. И что ж бы вы думали: после непродолжительного отдыха Гийом пошёл, правда, не без поддержки, но ведь пошёл!

Глубокой ночью они вышли к передовым имперским постам. Против обыкновения в них не стали сразу палить, а милостиво выслушали-разобрались.

В тот достопамятный день, в том проклятом доме их компании словно хребет переломили — больше не подняться.

Нельзя сказать, что Георг и Мельхиор были душою общества, и без них — ну, никак. Смерть всегда гуляет в обнимку с ландскнехтами, каждый раз в новом платье на костяке, с новой маской на черепе. Но всё же гибель Георга и особенно предательство Мельхиора потрясло всех. Их спаянная в боях и гулянках компания, где каждый не единожды клялся жизнь отдать за други своя, развалилась от первого же серьёзного удара.

В стародавние, ветхозаветные времена, как утверждал всезнайка-Гюнтер, гуси спасли Вечный город [137]. Птица из той же чёртовой породы стала первотолчком распада и гибели микрокосма 4М и 4Г.

А Ганс-то помер. Вот незадача.

Та самая плёвая царапина привела к воспалению, воспаление обернулось гниением, гниение — гангреной. И Ганс ещё при жизни буквально спёкся от жара, несмотря на обильное питьё и холодные компрессы. Как он метался, как стонал, как мучился напоследок. И без конца бредил, вспоминая отвратительные подробности своей жизни и вымаливая — слишком поздно — прощение у своих жертв. В минуту просветления он наотрез отказался от священника и пожелал последние таинства принять из рук Гюнтера. Гюнтер без лишних слов согласился, хотя формально не имел права исповедовать, причащать и соборовать, но спорить в такой момент с Гансом было глупо и бесполезно — в часах его бытия торопливо ссыпались в бездну последние колючие песчинки. Добродетельный Гюнтер предпочёл отяготиться ещё одним грехом, чем отправить Ганса в вечность без последнего покаяния. Частенько ведь в преддверии сильного боя, когда к капеллану не протолкнуться, служивые вынуждены исповедовать друг дружку.

Когда Ганс, с многочисленными перерывами, сменой компрессов наконец-то закончил свою исповедь, Гюнтер тихо вышел из лазаретной палатки и побрёл куда глаза глядят. Он буквально наткнулся на Михеля, но не узнал его, а попытался обойти, так что Михелю пришлось крепко взять его за рукав.