Игорь Болгарин - Гуляйполе [litres]

– Хм… Ну а Винцента, скажем. Она куда? В скотницы?

– Як захочет… А лучше – детишек селянских учить… на фортепианах там чи языкам заграничным… Почетное дело.

– Н-да… – покачал головой Данилевский, покручивая усы. – Мечты эти не новые. И Роберт Оуэн пробовал, и Толстой…

– Наша анархическая наука вернее, – возразил Махно. – Оуэн создавал коммуну среди буржуазного окружения. А мы все переиначим. Не островок счастья будем строить, а целый мир!

Поздно вечером Махно, Щусь и Лашкевич возвращались в Гуляйполе. За ними ленивым аллюром поспевали черногвардейцы.

– Зря все эти разговоры с панамы. Надо сразу отбирать землю и делить! – решительно сказал Щусь. – Селяне ждут…

– Пускай сначала помещики урожай соберуть. А мы тем временем на карте все розметим: где, кому и сколько. Приготовимся.

– Та они, эти паны и кулаки, от злости и урожай спалят, и скот потравлят…

– Не, – хитро усмехаясь, покрутил головой Махно. – Дурные они, чи шо? Во-первых, жалко своего… во-вторых, они ж думают, шо все это временно, игрушки, шо ще вернется старая жизнь. А она не вернется. Народ сильно до воли потянулся. Никакой власти уже не стерпит, кроме своей.

– Да, – задумчиво произнес Федос. – Слухай, Нестор, это ты ему хорошо насчет коммуны впаял. Анархия – наука правильная! Я от, може, трошкы повыучусь… я ж на флоте на гальванера выучился… и, может, на той панночке, на Винценте, возьму и женюсь. А шо? Пускай вростает в коммуну.

Он поправил свой черный чуб.

Лашкевич рассмеялся:

– От это верна цель революции: переженыть всех мужиков на панночках, а панив – на селянках. И все! И будет полне равенство!

– Ты держи партфель крепче, «булгахтер», – оскалился Федос. – У тебя там целых три имения… Миллионщик!

– Не бойсь! У меня и копеечка не пропаде! – весело ответил Тимош. – Як не як, а учет я трошкы понимаю…

А в хате, обняв Евдокию Матвеевну, рыдала Настя:

– Мамо Дуся, я ж його так ждала, так ждала. Думала, оженымся, все як у людей буде. А вин суткамы десь мотаеться. Суседи говорять: «Вин на революции оженывся, вона йому дорожча за все»… Пропадають мои годы, мамо Дуся, я дитя хочу. Сны таки сняться, шо хочь плачь… Шо робыть, мамо Дуся?..

Евдокия Матвеевна гладила Настю по полному, округлому плечу, с которого норовила сползти сорочка. И впрямь: соком налитая девка, спелый плод!

– Пидожды, пидожды трошкы, серденько. Вин же у мене такый… як конь необъизженый… Хиба йому шо вкажеш? Не спишы! Бачиш, люды його попросылы, вин жисть налажуе у волости… Мы ж, селяны, зараз сами осталыся. Царь якый-неякый, а був хозяин. А зараз никого нема. От Нестор и робыть все для народу. А помошныкив грамотных немае. Одын на всих… Но ты пидожды малость. Куды вин од тебе динеться! Ты он яка красавыця… Скоро прибижыть до тебе, як лошатко до мамкы. Правду кажу!..

Настя постепенно успокаивалась. Только плечо еще вздрагивало.

– Прыбижыть?

– Скоро, дочечка! Скоро!

У заводской конторы, в саду, расположились черногвардейцы. Кто оружие чистил, кто пел вполголоса, кто беседовал с заводскими рабочими, которых тоже собралось здесь немало.

А в конторе шло собрание. Поставили столы. За ними сели Нестор, Федос и Лашкевич. Перед Лашкевичем слева – счеты, справа – портфель, посредине – чернильница, ручка и лист бумаги…

– Граждане! Гуляйпольские наши богатеи! – Нестор, преодолевая некоторую робость и постепенно возвышая голос, встал. – Обращаюсь к вам як голова волостного Совета, а также голова профсоюзов!..

Перед новыми хозяевами Гуляйполя в два ряда сидели другие хозяева: владельцы заводов, мастерских, красилен. Курили дорогие папиросы, у иных в зубах трубки с ароматным турецким табачком. Пиджачки букле, галстуки. Солидный народ. Одним словом – буржуазия.

Ближе всех к Нестору сидел бывший его работодатель Кернер, рядом – владелец красильни Брук. Слушали внимательно.

– Давайте налаживать новую жизнь, потому як мы вступили в пору свободы и равенства! – Махно отпил воды из графина, набрал в грудь воздуха. – Первое требование трудящихся: установить строго десятичасовый рабочий день, а то некоторые… – он обвел глазами заводчиков, и те, на ком останавливался его взгляд, втягивали головы в плечи, поеживались, теряли значительность, – некоторые, пользуясь военным безвременьем и бедственным положением пролетариев, перешли с двенадцати часов на четырнадцать… за те же гроши. Этот пункт – категорически и безоговорочно! Второе: заработная плата с сегодняшнего дня повышается на восемьдесят процентов…

Но тут уже взгляд Махно перестал оказывать магическое воздействие. Заводчики вскочили, поднялся шум.

– Невозможно!..

– Разорение…

– Подрыв экономики! Нас, гуляйпольских, ореховские сомнут!

– Самоуправство!.. Цифра с потолка!..

Махно переждал шум, осадил жестом вставших. В наступившей тишине слово взял Кернер:

– Тридцать процентов! Это – предел. Иначе рухнет вся финансовая система, прекратится сбыт!..

– Да, тридцать… Это еще как-то возможно, – закивали заводчики. – Это крайняя цифра.

– Последнее слово!..

– Добре, – сказал Махно и, оглядев обрадовавшуюся было «буржуазию», добавил: – Добре! Семьдесят процентов. Вы пока подумайте… минуток так с тридцать… Но с этой цифры профсоюз не сойдет. Напоминаю, шо свобода стачек, забастовок и… ну, и всего прочего у нас полная! Так шо пункт номер два прошу не это… не игнорируйте!

– Это же контрибуция! – не выдержал Брук.

– О! – Махно обрадовался, услыхав нужное слово. – Это не я сказал!.. Шоб не было контрибуции, платите людям… як это у вас… божескую плату… Вникаете?.. Божескую! На нашем пролетарском языке: нормальную! Шоб человек мог жить и семью содержать!.. Словом, подумайте немного. Время у вас есть… – он извлек из кармана брюк серебряные часы на цепочке, со щелчком открыл крышку, – …двадцать семь мынут.

Фабриканты, купцы и помещики загалдели. Обращаясь друг к другу, часто невпопад доказывали одно и то же. Все они не были потомственными «богатеями», хранили привычки того простецкого слоя, из которого выкарабкались, и степенностью, сдержанностью знающих себе цену людей еще не обладали, за исключением разве что Кернера, у которого хладнокровие было качеством природным.

Махно вышел на крыльцо конторы. Рабочие и черногвардейцы прекратили разговоры, потянулись к нему, обступили.

– Буржуазия думает, – пояснил Махно и, приложив часы к уху, удовлетворенно сказал: – Тикают, заразы! Двадцать шесть минут отпустил им на раздумья.

Федос склонился к Нестору:

– Хорошые часикы. Где-то того… реквизировал?

Но Махно не доставил Щусю удовольствия признанием, что совершил поступок, уравнявший бы его с давним другом-соперником, который всегда был не прочь чем-то поживиться, хотя бы затем, чтобы проиграть добычу в «очко» или какую-либо другую азартную игру.