Владимир Соболь - Воздаяние храбрости

– Восточные интриги, – скривил губы Новицкий. – Хан с племянниками постоянно ссорились между собой. Князь же, вмешиваясь в их усобицы, преследовал одну цель – сохранение мира и установление порядка, подобающего части Российской империи.

Бранский продолжал, словно не слыша его:

– Кроме того, князя обвиняют в том, что именно по его приказу был отравлен Измаил, князь Шехинский.

– Отъявленный мерзавец, – заметил Новицкий.

– Но все же законный правитель ханства.

– В любом случае Мадатов не отравитель и не имел никакого отношения к кончине Измаил-хана.

– Вы так уверены? – прищурился Бранский.

– Господа, господа, – вмешался Рот, которому в тягость была и эта перепалка, и все дело, в котором он, по несчастью, оказался замешан. – Кто же через столько лет, за столько вёрст может утверждать что-то наверняка?

– Я могу, ваше превосходительство, – учтиво, но твердо сказал Новицкий. – Я утверждаю наверняка, что князь Мадатов не имел никакого отношения к смерти Измаил-хана, даже если она случилась… безвременно.

В комнате повисло неловкое молчание. Первым его нарушил Сергей:

– Ваше превосходительство! По поручению… – он покосился на Бранского, – имею честь доложить вам…

Рот обрадованно повернулся на стуле.

– Да, разумеется. Сейчас и займемся. Вы очень вовремя. А вы, граф, можете уже, наверное, собрать ваши опросные листы. Я же напишу Ивану Федоровичу и попрошу его более не трогать моих генералов. Хотя бы до самой победы.

Бранский поднялся, но нерешительно смотрел в сторону двери.

– Идите, идите, – снисходительно кинул ему Сергей. – У князя сейчас совсем другие дела на уме, кроме как сводить старые счеты.

«Равно как у меня…» – хотел добавить, но удержался…

Валериан расписался на последнем листе и вручил его Бранскому. Граф сидел на лавке, на том же месте, что час назад занимал Новицкий, и старательно смотрел поверх головы Мадатова в угол дома, низкий, грязный, наверняка затянутый паутиной. Получив опросный лист, он тщательно вкладывал бумагу в коричневый бювар, который держал на коленях. Увидев, что стол перед князем очищен, Бранский поднялся, поклонился и вышел, не проронив ни единого слова. Валериан даже не повернулся в его сторону.

Несколько минут он еще посидел, уперевшись взглядом в столешницу. Посчитал обломки перьев, валявшиеся на доске. Их оказалось четырнадцать. Подумал – не попросить ли адъютанта принести еще кружку даже не чаю, а хотя бы сладкого кипятка, но решил, что лучше быстрей доберется в Праводы и напьется горячего там. А после уляжется в балагане под бурку и попробует унять озноб, тревоживший его с утра, прямо с подъема.

Командующему докладывать об отъезде ему было не нужно. Дела отряда они с Ротом обговорили еще до того, как лоснящийся от удовольствия Бранский разложил перед ним бумаги, догнавшие его из Закавказья. Плохим, стало быть, он оказался правителем, если посылают ему вдогон не благословенье, а жалобу. «Женщина… с золотым блюдом… без всякой охраны», – вспомнил он слова Новицкого и усмехнулся. Нет такого, никогда не было и не будет. Всегда найдутся охотники взять чужое, и постоянно они будут тянуть свои жадные лапы, если только не преградить им путь свинцом и железом. Ты защищаешь слабых и праведных, караешь жестоких и сильных – тебя назовут палачом. Ты отойдешь в сторону, оставишь толпу саму выяснять отношения – тебя окрестят предателем. Если справедливость не сила, то что же она такое?..

Он поднялся и прошел к двери мимо подскочившего офицера. На дворе окунулся в ледяной, стального отблеска свет, что предшествует сумеркам. Нужно было спешно седлать лошадей и ехать, чтобы успеть добраться до лагеря дотемна. Василий увидел вышедшего князя и опрометью кинулся назад, в конюшню, окликая по пути есаула, командовавшего конвоем. Валериан прошел к забору, раздраженно откидывая по дороге охвостья соломы, и вдруг замер.

По улице, идущей мимо штабного здания, ехал эскадрон александрийских гусар. За высоким глухим дувалом Валериан почти не видел коней, и только всадники в черных доломанах плыли в пепельном воздухе. Вел отряд ротмистр, немолодой уже человек, побывавший в сражениях: левую глазницу его прикрывала широкая повязка черного цвета, из-под которой змейкой сбегал к подбородку красный неровный шрам. Проезжая мимо штаба, он небрежно глянул поверх забора из одного любопытства, но увидел Мадатова и точно застыл в седле.

Алексей Замятнин с первого взгляда узнал своего бывшего командира. Он знал, что Мадатов в Дунайской армии, но, занятый делами войны, не смел даже надеяться, что пути их когда-либо пересекутся. Последний раз они виделись ровно шестнадцать лет назад, после лихого боя под Борисовым, у самой Березины. Тогда его, раненого корнета, везли к мосту на носилках, растянутых между лошадиными спинами [57]. А полковник Мадатов в разорванном французскими палашами мундире подъехал к страдающему мальчишке и сказал ему несколько слов утешения.

Но еще памятней Алексею была ночь после Минска, когда полковник и покойный Фома Чернявский повезли его в темноте за несколько верст извиняться перед командиром егерского полка. Просить прощения за то, что он, корнет Замятнин, оскорбил своего сверстника, поручика того же седьмого полка. И дали ему, нагловатому гусарскому фендрику, такой урок, который он не мог забыть по сей день.

Замятнин вскинулся и обернулся в седле.

– Эскадрон! – рявкнул он голосом, отработанным в манеже, на плацу и в полях. – Равнение!..

Дремавшие в седлах гусары встрепенулись, выпрямились и взяли коней в поводья. Все они пришли в полк, когда Мадатова уже не было, и не могли взять в толк, кого же так вздумал приветствовать суровый их командир. Но ротмистра в эскадроне любили и повиновались ему охотно.

– Сабли вон! – прогремела команда. – Подвы-ы-ысь!

Лязгнула сталь, извлекаемая из ножен, и почти сотня клинков стала в воздухе, оказавшись эфесами на уровне подбородков, как предписывал этот прием устав.

Валериан, разумеется, не узнал Замятнина, но ему было лестно, что его еще помнят в полку. Он тоже вытянулся и приложил руку к фуражке, держа положение «смирно», пока поручик, ехавший в замке эскадрона, не исчез за изгибом улицы. Тогда он повернулся и пошел к вороному, которого уже держал под уздцы Василий. По пути он стащил перчатки и потер глаза, щипавшие, видимо, от дыма разложенного неподалеку костра.

Он не заметил, что сцену его встречи с гусарами наблюдал вышедший на крыльцо Новицкий. Когда же Мадатов поднялся в седло, Сергей повернулся и снова вошел в штабное помещение, осторожно притворив за собой дверь…

С холма, на котором стояли Новицкий и Георгиадис, было хорошо видно движение нашей армии. Батальонные колонны егерей, гренадеров, мушкетеров шли не парадным шагом, но легко и ровно. Стальная щетина штыков над головами колыхалась согласно и грозно.