Владимир Соболь - Время героев

— Ну, Семён, я человек некрупный. А ты представь, что будет, если какой-нибудь силач там поедет? Он же непременно застрянет, хоть он никого в своей жизни не убил, не ограбил.

— Да ты на меня взгляни, Александрыч. — Казак похлопал себя по плечам бурки, которая изрядно увеличивала его фигуру, и без того мощную с виду. — Я же насколько тебя крупнее, а ведь тоже гора меня пропустила. Хотя и убивал я людей, и грабил. Был грех, отказываться не стану.

— Так кто же тогда хороший человек в этих местах? Если все и убивают, и грабят, и крадут людей, и продают их на рынках?!

Вопрос, вырвавшийся у Новицкого, был и для него самого неожиданен. А казак даже натянул поводья и вовсе остановил гнедую. И только когда рыжий мерин Новицкого ткнулся в круп его лошади, Атарщиков обернулся и прямо взглянул Сергею в лицо:

— Не знаю, Александрыч, не скажу, и врать тоже не стану. Знаю только, что в этих местах у каждого человека есть понятие твёрдое: это можно делать, а это просто никак нельзя. И растолковать тебе такое никто не сумеет. Но поживёшь с ними год, два... лет десяти, пожалуй что, хватит. И сам научишься понимать: тот человек хорош, а этому ни в чём верить никак невозможно.

Больше его Сергей не расспрашивал, надеясь, что сам сумеет разобраться в том, что услышал. Да и тропа вдруг стала забирать вверх и так запетляла, что все силы всадника уходили только на путь, и разговаривать сделалось невозможно.

Они перевалили хребет, спустились вниз по такой крутизне, что всадникам приходилось откидываться в седле, чтобы удержать равновесие, не перелететь через голову лошади. Сергей присмотрелся к новым спутникам и подумал, что как наездники они едва ли лучше даже, чем он, и, пожалуй, ему нечего опасаться, что они сумеют высмотреть в нём гусарскую выучку, а не черкесскую лихость. В этой горной стране неоткуда было взяться умелым наездникам. В закубанских степях лошадь — друг, от которого жизнь твоя зависит, может быть, больше, чем от ружья или шашки. А на заоблачных, заснеженных перевалах благородное животное лишь средство передвижения и зачастую уступает в скорости и выносливости привычному человеку. Это Новицкий уже понял, в этом ему ещё представилось не раз убедиться.

После того как они спустились саженей на сто пятьдесят, тропа пошла параллельно склону, потом легко перевалила отрог и снова нырнула вниз; пробежала узким и хлипким мостиком над руслом очередной бешеной речки, а дальше опять поползла вверх. Скоро путникам пришлось спешиться и вести животных следом, то и дело поддёргивая повод, чтобы убедить лошадь идти ровно.

Навязавшаяся к ним в провожатые троица так и шла впереди, уверенно отмеряя шаги на каменистой тропе. Мухетдин с братом держались к ним почти что вплотную, чтобы не дать им вдруг обернуться и напасть предательским образом. Семён, несмотря на свои годы, тоже шёл уверенно. А Новицкий после полудня выбился из сил совершенно.

Нещадно палило солнце; голову под тяжёлой папахой ломило ужасно загустевшей и взбунтовавшейся кровью; желудок с кишечником давно уже подошли к температуре кипения; Сергея мутило, он не знал уже — от голода или от страха; да ко всему ещё ослабли завязки поршней, и дорожные камешки набились в обувь, причём один, самый острый, пропорол чувяк и ступню на подушечке, как раз у большого пальца. Новицкий и боялся остановиться, чтобы не разорвать дистанцию между собой и Семёном, и вместе с тем с каждым шагом хромал всё больше, шёл всё медленней и натужней. Он видел, что Атарщиков оборачивается в тревоге, он чувствовал спиной, как беспокоится и проклинает его Темир, но едва-едва мог заставить себя тащиться, переставляя тяжёлые и непослушные ноги.

Лезгины перевалили гребень, исчезли из виду, а двое старших проводников неожиданно задержались и разделились. Один остался держать лошадей, другой побежал вниз, стал рядом с Атарщиковым и подождал, пока Новицкий поднимется.

Бетал стоял подбоченясь и с презрением рассматривал ползущего вверх Новицкого. Поравнявшись с Семёном, Сергей уже не мог более сдерживаться и сел прямо на камни, едва не выпустив из ладоней поводья. Казак опустился перед ним на корточки.

— Что с тобой, Александрыч? Голова тужит? Так это от высоты. Держаться надо, родной мой, держаться.

— Я и так держусь, — промычал Новицкий, закусывая губу, чтобы вдруг не закричать, не разрыдаться от бессилия, от острого чувства неожиданно нахлынувшей ненависти ко всему, что его окружало, — снегам, скалам, рекам, осыпям, людям, даже к Семёну, который уже три года смотрел за ним как дядька за барчуком.

Бетал проговорил, словно выплюнул, несколько коротких и резких фраз.

— Он говорит, — перевёл привычно Атарщиков, — ты не должен так отставать. Ты всех нас погубишь. Люди увидят, как ты идёшь, сразу поймут, что чужой. Мужчина должен терпеть, этому здесь обучают сызмальства.

— Да мне наплевать, чему учат там или сям! — закричал Новицкий свистящим шёпотом; то и дело он повышал голос и тут же спохватывался, что его могут услышать за гребнем. — Я ногу прорезал до самой кости! Я ступать могу, и то через силу. На, смотри! Полюбуйся!

Он стащил поршень и, откинувшись на спину, поднял к лицу приземистого Бетала подошву чувяка, хорошо смоченную кровью, впрочем, уже запёкшейся.

Горец равнодушно покачал головой.

— Если русским мешает такая царапина, — снова заговорил за него Атарщиков, — как же они вытерпят удар шашки или свинцовой пули?.. Прав он, Александрыч, ведь прав — надо идти. Поднимайся, соберись с силами и ступай. Чуток ещё пройдём, а там снова верхами двинемся.

Новицкому и самому уже сделалось стыдно, что он поддался вдруг слабости и едва не разревелся, как мальчишка, что бегает по двору ещё в одной рубашонке. Он очистил поршень, завязал и, сделав вид, что не замечает протянутой руки Семёна, поднялся. Левую ногу поставил сперва на носок, а потом попробовал опуститься на всю ступню и перенести на неё тяжесть тела, уже изрядно придавленного усталостью. И в эту секунду Бетал сделал к нему два быстрых шага, обхватил вокруг пояса, легко перекинул через плечо, повернулся и пошёл в гору.

От неожиданности Сергей выпустил поводья, меринок попятился, почувствовав свободу, но его тут же ловко перехватил Семён. А Новицкий беспомощно болтался вниз головой, наблюдая с изумлением, как быстро уходит назад тропа. Он сразу перестал вырываться и потому, что почувствовал, как силён горец, и потому, что бороться в такой ситуации ему казалось ещё нелепей, чем висеть смирно. Ступни Бетала били в гору, как копыта хорошей лошади, плечо, туго обтянутое черкеской, казалось прочнее кожи седла. Новицкий ощущал запах тела проводника, слышал его дыхание, размеренно-ровное, словно и не висела на нём неудобная тяжесть в четыре с половиною пуда. Более того, Сергею показалось, что горец поднимается не только скоро, но ещё и убыстряется с каждым шагом. Это обстоятельство и напугало, и восхитило Новицкого так, что он, забыв о своём положении, недостойном мужчины, висел смирно, не решаясь мешать столь мощному и решительному помощнику.