Виктор Потиевский - Всадник времени

— Разрешите, господин президент?

— Да?

— К вам министр иностранных дел господин Энкелль!

— Пригласите.

— Разрешите? Здравствуйте, господин президент!

— Здравствуйте, господин министр!

Энкелль прибыл в Ставку в Миккели, естественно, по самому важному делу. По вопросу мира с Россией.

— Госпожа Александра Коллонтай направила нам ответ, в котором говорится, что переговоры, прерванные в апреле, могут быть продолжены при двух обязательных предварительных условиях.

Министр сделал паузу, но Маннергейм не спросил, что за условия. Он всегда был выдержанным и ждал, когда Энкелль выложит всё.

— Условия следующие, — продолжал министр, — немедленный разрыв отношений с Германией и вывод германских войск из Финляндии в течение двух недель, но, в крайнем случае, не позднее пятнадцатого сентября. Если немцы не согласятся, то — интернировать их войска. Эти условия выдвигают и Англия, и США, говорится в ответе госпожи посла Коллонтай.

— Ну что ж, кое-чего мы всё-таки достигли. Во-первых, русские не требуют безоговорочной капитуляции, во-вторых, дают хоть какой-то срок, чтобы немцы добровольно покинули страну. Но я не думаю, что они это сделают добровольно, — добавил маршал.

Энкелль ушёл. А он опять стал ходить по кабинету из угла в угол.

Правительство Швеции обещало поддержку. Заверило, что в случае разрыва отношений Финляндии с Германией Швеция обеспечит зерном и продуктами Финляндию на полгода. Это очень хорошо и важно.

Генерал Дитл, который прежде командовал германскими войсками в Финляндии, и с которым сотрудничество и взаимопонимание было давно достигнуто, не так давно погиб в авиакатастрофе в Германии.

Теперь другой главнокомандующий, генерал-оберст Рендулич. Человек жёстких нравов, однако внешне вежливый. С ним будет труднее, чем с Дитлом, найти компромиссы. Когда парламент одобрит предложение правительства о мирных переговорах, надо будет всё-таки передать письмо Гитлеру, в котором объяснить ситуацию, максимально смягчить. Хотя как тут смягчишь? Но надо свести к минимуму конфликт с немцами.

Второго сентября парламент одобрит это предложение правительства, и Маннергейм, соблюдая требования России, в тот же день направит послу Германии в Хельсинки ноту о разрыве дипломатических отношений. С требованием вывести немецкие войска с территории Финляндии в двухнедельный срок.

Маршал направит письмо фюреру Германии, где откровенно напишет: «...Генеральное наступление русских в июне лишило меня всех резервов. Мы не можем больше позволить себе такого кровопролития, не подвергая постоянной опасности дальнейшее существование всего небольшого народа Финляндии...» «...Считаю своим долгом вывести мой народ из войны. По своей воле я никогда не мог бы и не хотел бы повернуть оружие, которое нам было передано в таком обилии, против немцев... Надеюсь, что Вы, хотя и не одобрите этого моего послания, всё же попытаетесь, как и я, и все финны, прийти к окончательному уяснению существовавших до сих пор между нами отношений, всеми способами избегая их ненужных обострений».

Сталин был в кабинете один. В своём маршальском мундире и мягких сапогах. Только что кремлёвские куранты пробили полночь. Наступило 4-е сентября. Он прошёлся по кабинету туда и обратно до другой стены. Портреты Ленина, Суворова, Кутузова смотрели на него со стен, словно ожидая от него чего-то. Поиграв трубкой в руке, повертев её на ладони, он улыбнулся своим мыслям. Положил трубку на стол. Эта трубка известной английской фирмы «Данхилл» ему нравилась. Постоял несколько секунд у стола, потом снова взял трубку, набил её табаком из папирос, закурил.

В дверь вошёл Поскрёбышев:

— Разрешите, товарищ Сталин? К вам Молотов.

— Пусть войдёт.

— Товарищ Сталин! — Молотов раскрыл папку. — Финны согласились с нашими условиями.

— Дайте!

Молотов протянул папку.

Не более полуминуты Верховный смотрел на документ, перелистнув его.

— Мы это утверждаем. Сообщите им сразу, зачем лишние потери. Как только они передадут в наше посольство в Швеции подтверждённый ответ, если успеют сегодня до двух, то с семи утра прекратим огонь.

— Есть, товарищ Сталин!

— Созрели всё-таки! — Сталин улыбнулся.

— А куда им деваться-то, — хмыкнул Молотов.

Сталин молча прошёлся по кабинету. Молотов, стоя, тоже молчал.

— Всё-таки, во многом, это заслуга Маннергейма.

Молотов не понял, что имел в виду Верховный: то ли, что финны пошли на условия СССР, то ли, что Сталин пошёл на этот мир, не требуя капитуляции. Не понял. Но спрашивать не стал.

Маннергейму сообщили об этом ближе к часу ночи. Ему на квартиру в Миккели позвонил начальник генерального штаба Хейнрихс, которому сообщил это также по телефону министр Энкелль.

...Фельдфебель Хейкка допил чай. На душе стало тепло и хорошо. Убрал котелок в вещмешок, встал. Хотел пройти в штаб, но зарокотал пулемёт, потом второй, загремели автоматные очереди. Крикнул:

— По местам! — и побежал к траншее.

1944. Август.

Они прошли по Охотному ряду, свернули на улицу Горького. И Охотный, и улица Горького сияли огнями.

Как и восемнадцать лет назад, Катя держала под руку двоих своих мужчин. Только теперь всё было по-другому. Один из них — Вересаев — был её мужем. Другой — Волохов — боевым товарищем мужа и брата. А брата, Саши, уже год, как не было...

Когда Егор вернулся на пару дней в Москву в штаб танковых войск, в сорок третьем, сразу после этой чудовищной и невероятной по своим масштабам Курской танковой битвы, он не посмел ей сразу сказать правду. Сказал, что тяжело ранен Саша... Но она поняла всё. До ночи молчала. А среди ночи, молча, вся трясясь, с мокрым от слёз лицом, шёпотом спросила:

— Он погиб?!

— Да, Катя.

— Как это было?

И тут Егор всё-таки пожалел её. Потом, после войны, когда они поедут в Курскую область на Сашину могилу, он тогда и объяснит ей... Так он думал. Объяснит, что сгорел Саша в танке со всем своим экипажем. И что был он отважным воином, хорошим командиром батальона. И нет у него могилы. Только условный братский обелиск поставят ему, наверняка, после войны. А место гибели Егор хорошо помнит. Но разве можно ей такое сказать сразу?

— Знаешь, Катюша, был очень тяжёлый бой, и его тяжело ранило осколком. Он был перевязан... поговорил со мной. А умер во сне, ночью. Не страдал.

— И нельзя было спасти? Никак?

— Никак, Катюша. Ранение такое, тяжёлое...

Ему было трудно врать. Но по-другому он не мог.

Сейчас, год спустя, рана на её сердце поутихла. Хотя такое быстро не забывается.

Они шли, прогуливаясь, по знакомым улицам, и душа радовалась огням. Затемнения, как это было год назад, уже не существовало.