Виктор Потиевский - Всадник времени

На Кате было белое летнее открытое платье, но с кофточкой поверх. К вечеру потянуло прохладой.

Волохов и Вересаев шли в плащ-накидках поверх мундиров. На фронте погоны и ордена, как и оружие, и фронтовая должность, — это часть службы. А здесь, когда они, побыв час в главном штабе бронетанковых войск, гуляют... Погоны, золотые и внушительные генеральские погоны, и ордена, — словно напоказ, для красоты, что ли. Ну, не совсем так... Но плащи накинули поверх плеч. Ордена и лампасы видны. И сапоги генеральские, прямые, с крагами. Но как-то плащ всё-таки прикрывает.

Оба — герои Советского Союза. Волохов — дважды. Первую Звезду получил за Халхин-Гол. Вторую за Курскую битву. И там же получил наградное оружие — «браунинг», калибра 7,65 с дарственной надписью от генерала Рокоссовского. Константин Константинович крепко обнял его тогда, вручая пистолет перед строем его дивизии. И через два месяца после завершения Курской битвы сдал Волохов дивизию молодому полковнику и принял под своё командование танковый корпус. Война продолжалась. Надо было выигрывать следующие сражения и идти на Берлин. Вересаев свою Золотую Звезду получил тоже за Курскую битву, будучи полковником. Вскоре сдал бригаду и стал командиром дивизии. А генеральские погоны надел всего-то месяц назад.

Оба сейчас вдруг подумали о том, что их давний командир и учитель, наверно, порадовался бы, узнав, что бывшие его ротмистры стали генералами. Исключительно за владение военным искусством танкового боя. То есть за управление подвижными войсковыми частями в военных действиях. Именно этому он и обучал своих офицеров. Тщательно обучал и вдумчиво. И главное, на боевой практике. И героями своей страны стали за то же самое.

— Значит, не зря учил дураков, — проговорил вслух и улыбнулся Волохов.

Вересаев посмотрел на него с понимающей улыбкой и добавил:

— Не зря...

— Чего вы тут секретничаете? — Катя не поняла их реплик.

— Да так, ничего особенного, — Егор показал на зенитные орудия, — ещё стоят, на всякий случай, а затемнения уже нет. Москва сияет огнями.

Все трое внимательно посмотрели на такую знакомую автоматическую зенитную пушку на четырёхколёсной платформе. Пушка стояла зачехлённая, и расчёта возле неё не было. Значит, совсем не бомбят немцы. Не до этого им сейчас.

И вдруг, в довершение его слов, как по волшебству, всё небо над Москвой вспыхнуло многоцветием. И покатился орудийный грохот где-то за городом. Салют.

— Да, Денис, когда мы с тобой сегодня столкнулись в штабе, я, конечно, обрадовался, ведь не знал, что и ты в Москве оказался теперь, и забыл тебе сказать приятную новость. Ты знаешь, что это за салют?

— Да ладно тебе, Егор! Кто же не знает! — Волохов прямо сиял от радости, что так удачно подцепил товарища. Это всегда было весело. — Я думаю, здесь об этом знает вся Москва!

— Ну и что же, всё-таки? — Егор помнил, что Волохов весь день был занят и после их встречи, — а она произошла около одиннадцати утра, — всё время был на его глазах. И не мог слышать радио, то есть репродукторы на улице. Ведь передавали всего несколько раз по две-три минуты. «От советского информбюро...»

— Как что? Кишинёв освободили сегодня, вот что! Потому и приказ: «двадцатью четырьмя залпами!»

— Ну ладно, ладно... Ты всегда, Денис, прав.

— Всегда.

Тёмное вечернее небо Москвы, которое ещё год-полтора назад освещалось или луной, или синими лучами прожекторов противовоздушной обороны, теперь всё чаще озарялось салютами. «В ознаменование...», как говорилось в приказах, «...освобождения от немецко-фашистских захватчиков...»

Множество разноцветных огней делали небо радужным и удивительно праздничным. Словно этот салют озарял всю Москву до дальних окраин и последних подвалов, проникая своим праздничным светом и в измученные войной души людей, суля скорую победу, желанный мир.

— Как там Сергей? — спросил Волохов.

— Воюет, — ответил Вересаев, — на юге. Третий Украинский фронт. Может, и он участвовал в освобождении Кишинёва. Мы с Катей во время салюта о нём и думаем.

— Танкист?

— Конечно. В семнадцать лет умудрился пройти ускоренные командирские курсы и ушёл на фронт младшим лейтенантом. И меня не спросил.

— Поверь мне, скоро вернётся капитаном.

— Да неважно кем...

— Точно вернётся, Егор.

А Катя молчала, думая о своём. Уже не та, светящаяся юностью женщина, ещё молодая бывшая княжна, которой оставалась она в далёком уже теперь восемнадцатом. Ныне — седеющая женщина, благородного российского княжеского рода. Прошедшая все лишения и унижения русской Октябрьской революции, тяжёлой Великой Отечественной войны, которая ещё не завершилась. Потерявшая брата. А ещё десять лет назад — отца. Хорошо, Егор остался рядом. А теперь и отпустившая на фронт сына...

Каждый раз, особенно после гибели брата, она с ужасом провожала мужа на фронт. А потом вот и сына. Но хоть их Господь пока миловал. Может быть, для неё?

Она верила в Бога, хранила несколько икон, прятала их. Иногда, ночью, когда ей вдруг становилось особенно тревожно, она доставала со дна сундука икону. Из старинного сундука давно ушедшей из этого мира её бабушки-княгини. Икона была древняя, не очень большая. Немного вытянутая вверх. Святая Казанская Богородица с Христом-младенцем на руках.

Катя зажигала припасённую свечу, ставила её перед иконой и становилась на колени. Она смотрела в большие глаза Божьей матери, в её прямые небесные черты, не похожие на черты обычного человека, вглядывалась в лицо младенца, большого, по виду лет семи. И молилась, обливаясь слезами. Сначала за мужа и брата. И за Россию. А потом и за сына, когда и он ушёл на фронт.

Брата Святая Богородица и не уберегла. Но убережёт Святую Россию. И сына — Сергея. И мужа — Егора.

И молилась она, и иконы хранила в великой тайне. Никто не знал. Даже Егор. Нет, за это её бы не наказали, но если бы узнали о её религиозности, — хоть кто-то бы узнал из знакомых, — то почти наверняка это стало бы известно в НКВД. И Егору бы тогда не сладко на службе пришлось... Ни генерала, ни героя бы не получил. Какой генерал? И полковничьи погоны могли бы снять... Вот так. Коммунист и его семья должны быть атеистами. И никак иначе.

Однажды знакомая Кати, ещё в тридцать первом, окрестила ребёнка. А муж был член ВКП (б), директор завода. И кто-то донёс. В таком деле доброхоты всегда найдутся. Как говорится в народе: «Мир не без “добрых” людей». Так вот, эти «добрые», «очень добрые» люди и стукнули. Мужа-директора исключили из партии, выгнали с работы. Теперь где они, Катя и не знает, уехали куда-то в Сибирь. Россия большая, слава Господу. Только поняла она потом, что всё-таки повезло им. Семье-то этой, в которой ребёнка окрестили. Повезло, что произошло это в тридцать первом году, а не в том, самом кровавом, тридцать седьмом. Тогда бы точно в концлагерь отправили. Или даже расстреляли «за предательское искажение линии партии и отход от марксистских идеологических позиций».