Алексей Воронков - Марь [litres]

Но нет, она бежит к нему навстречу… Ой, девка, доиграешься, будто бы слышит она голос матери. Но разве она остановится? Разве послушается кого? Да, она понимает, что стоит на краю пропасти, что не сегодня завтра может случиться то, что перевернет ее жизнь. Но что она может поделать с собой?..

Нет, позора она не боялась. Кого здесь удивишь тем, что тунгуска родила от чужака? Бывало, тут рожали и от геологов, и от старателей, и даже от беглых зэков… Да мало ли кто к ним сюда шастает! Так и идет. И если появится еще и солдатский отпрыск – ничего удивительного в том не будет. Случилось – так случилось. Однако самое страшное не это – самое страшное раздавленная солдатским сапогом ее любовь. Первая и неповторимая. Тот молодой тунгус, которого все считают ее женихом, не в счет. Ну какие можно испытывать чувства к человеку, у которого на уме одна только водка, который неделями не кажет носа, а если появится, то только вместе с этими ужасными выхлопами перегара? Ворвется в дом на полусогнутых – и давай хрюкать, словно свинья. С ним поговорить невозможно, потому как он давно уже не понимает человеческого языка. Живет одними инстинктами. И ее хочет в скотину превратить. Бывало, заставит сделать против ее воли пару глотков водки, а после в кровать тащит. Она сопротивляется, но разве с ним сладишь? Это же животное, а животная сила бывает страшной и неукротимой в своем безумном порыве.

А вот солдатик не такой. Он обходительный и водку не пьет. Всегда приходит трезвый, при этом подарочек обязательно какой-нибудь принесет. То пряник, который пришлют кому-то из бойцов в посылке, то конфетку. И когда целует, он не переступает черту. А как он целуется! Это тебе не Ванька, пьяная харя. Тот так обслюнявит тебя, так обсопливит в пьяном угаре – противно вспоминать. А от солдатика как-то хорошо всегда пахнет – будто бы ты дышишь полевыми цветами.

…И все-таки это произошло… Они тогда, проводив последнего посетителя, сидели на старом кожаном диване, что стоял у входа в библиотеку, и он легонько гладил ее волосы. Потом был долгий поцелуй – и все… Дальнейшее она плохо помнит. Помнит только, что был взрыв. Мощный, оглушительный. До беспамятства. Такое с ней случилось впервые в жизни, когда она почувствовала себя настоящей женщиной. Не тем животным, которого силой заставляют заниматься любовью, а свободной, сильной, бесконечно любящей женщиной. Вот, значит, что такое настоящее счастье! – потрясенная, думала она.

С этой поры Володьку было не узнать. Он стал серьезным и задумчивым. Меньше улыбался, реже вступал в разговоры.

– Ты, случаем, не втрескался в эту свою тунгуску? – спросил его как-то Рудик, но тот не ответил ему.

Это было странно. Обычно мужики хвастаются своими победами на любовном фронте, а этот, напротив, пытается сделать вид, что с ним ничего не происходит. Такое бывает, когда влюбляются по-настоящему, когда живут не мыслями о победах, а глубокими тайнами своих чувств.

Те же чувства теперь испытывала и Эльга. Странно, еще недавно она вместе со всем поселком просила духов, чтобы те прогнали чужаков с их земли, а сегодня она даже думать боялась о том, что может расстаться со своим солдатиком. Черт с ней, с этой тайгой, лишь бы ее Володька был рядом.

– Ты меня никогда не бросишь? – бывало, оставшись с ним наедине, спрашивала она Грачевского.

– Нет… никогда…

– Правда-правда?..

– Правда-правда…

Она клала голову ему на колени, и он гладил ее волосы. Воздух наполнялся благостной тишиной, когда ей казалось, что в эту минуту нет никого на свете счастливее ее.

– А почему ты никогда не пригласишь меня к себе домой? – однажды спросил он Эльгу.

Она замялась.

– Ладно, – говорит Володька, – коль не хочешь, не надо.

– Да что ты! – вспыхнула девушка. – Я давно хотела тебя познакомить с мамой. Только… – Она смущенно опустила глаза. – Понимаешь, у нас в доме нет мужчины, и мы… В общем, бедно у нас… – еще больше смутившись, произнесла она.

«Ах вот в чем дело! – подумал Грачевский. – И всего-то? Но ведь и он не барин… И вообще достоинство человека не в его достатке, а в том, чем он живет…»

…Эльга нисколько не преувеличивала. Дом, куда она привела Володьку, был маленьким и убогим. При этом и снаружи, и внутри он требовал хозяйского ухода. Тут и завалинку давно бы следовало подправить, и крышу починить, и крыльцо… А в доме еще и печка дымила. Правда, женщины что-то пытались с ней сделать, но разве дойдет их ум до высокой хозяйственной мысли, разве хватит сил поднять неподъемное? Так и жили.

Правда, что касается чистоты в доме, то с этим было все в порядке. Первое, что бросалось Володьке в глаза, – это свежевыбеленная печь, или, по-местному, огок, которая занимала часть кухни и прихожей. Кухонка была небольшой, но уютной. Ее можно было рассмотреть уже с порога. Маленькое прикрытое занавеской окошко; на левой стене авануки – умывальник, у окна – обеденный стол, на котором покоилась ага – берестяная посудина с нарезанным хлебом, покрытым чистой салфеткой. Над печкой – арги, приспособление в виде железного прута с крючьями, на которых висело кухонное полотенце – соктор, ковш – соковун и еще что-то из утвари. На припечке – калан, большая кастрюля с едой. Рядом на стене – икэвье, полка для посуды. На плите – сковородка, или ковордо, под крышкой которой что-то там затейливо шкворчало. Здесь же рядом с полуразвалившейся печкой находились дрова – илавун и топор – сукэ.

В прихожей такая же простота. У самых дверей – небольшой коврик – кумалан, – сшитый из шкуры, взятой с головы сохатого; здесь же мулевун – ведро для воды, справа на стене – вешалка из оленьих рогов, или, по-местному, локовун, на которой висела верхняя одежда – унгу.

От порога в ту строну, где находилась гостиная со смежной спальней, вела чистенькая, слегка потертая по всей длине ковровая дорожка. Посреди гостиной лежала большая медвежья шкура, на которой стоял круглый древний стол, покрытый простенькой скатертью. Вкруг стола были расставлены обыкновенные, видавшие виды табуретки. На одной из таких табуреток, здешние люди этот предмет называют тэгэк, спиной к окну сидела Эльгина мать Марьяна – измученная болезнью еще не старая женщина с впалыми щеками и желтой, высушенной до пергаментной зрелости кожей на лице. Глаза ее были тусклыми и настороженными.

Бедная женщина… И какая хворь к ней привязалась? Теперь вот страдает. И все равно ходит кормить своих лис. Эльга ей говорит, чтоб она оставила работу, подлечилась, но куда там! Привычка быть при деле сильнее боязни умереть. Сегодня она уже дважды побывала на звероферме, а теперь вечер, рабочий день закончился. В доме тепло, но на ней силэкчик, душегрейка, а на ногах домашние унты из камуса – кулпэк. Ее больное дыхание смердило, как протухшее оленье мясо. Но Грачевский не подал виду – просто пожалел ее. Поздоровавшись, он замер в нерешительности.