Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

— Сейчас тебе надо прийти в себя и молиться о матери, которая умерла, не раскаявшись и не приняв святого причастия. Я возьму тебя с собой, и ты сможешь выполнить свой долг сполна.

Из ризницы вышел падре Челестино с большой шалью в руках.

— Ну, вот, вы уже и познакомились. — Он заботливо укутал Клаудиу. — Небо да хранит тебя, моя девочка. В руках матери Памфилы ты будешь в безопасности. Карета уже готова.

Коаудиа в ужасе подняла на Челестино глаза.

— А Гедета? Мама? Я даже не успела с ними попрощаться!

— Не все в нашей власти, Клаудита, — вздохнул падре.

— А мои книги?!

— В монастыре достаточно книг.

— А кукла?! — потеря отцовского подарка, которым она так и не успела насладиться, отозвалась в душе девочки настоящей болью.

— Время кукол, к сожалению, закончилось, — отвернулся падре, и Клаудиа вдруг отчетливо поняла, что еще крепче сжавшая при этих словах ее ладошку рука матери-настоятельницы не оставляет ей никаких шансов.

— А что скажет отец, когда вернется?

— Я все объясню ему. Ну, ступайте. И да хранит вас Бог. — Челестино поднял руку в благословении, перекрестил их и стоял неподвижно до тех пор, пока две фигуры не скрылись за маслинами, где находилась потайная калитка.

Всю долгую дорогу до монастыря, стоявшего высоко в горах, откуда берет начало Арьеж, Клаудита запомнила только как душераздирающий скрип колес, которые нарочно не смазывали, чтобы их оглушительный визг оповещал всех о приближении кареты и заставлял расступаться более простые повозки. Иногда, чтобы размять ноги, они с настоятельницей выходили на дорогу и останавливались перед странными пирамидками из камней с крестами наверху или досками, с нарисованными на них картинами гибели тех, кто тут лежал. Клаудиа пристально вглядывалась в изображения понесших лошадей или разбойников, боясь обнаружить под одной из таких досок отца — и с облегчением вздыхала до следующей остановки. Она думала, что настоятельница будет заставлять ее беспрестанно молиться, но мать Памфила, наоборот, разговаривала с ней совершенно о простых вещах: цветах, животных, домашних заботах. На следующий день разговор зашел и о чтении.

— Так ты умеешь читать? — осторожно спросила аббатиса.

— Да, амма. На испанском и греческом.

Святая, говорящая на греческом! Несомненно, у малышки способности к языкам, и если обучить ее еще латыни и французскому, цена ее поднимется во много раз. Сама будучи женщиной образованной, Памфила прекрасно знала, какая редкость обнаружить в своей стране ребенка, тем более, девочку из небогатой семьи, знающую не то что грамоту, но даже мертвый язык. Испания была поголовно неграмотной. Даже многие придворные дамы не умели в те времена слагать буквы в слова…

Монастырь поразил Клаудилью своей прозрачной чистотой. Он стоял почти на краю высокой скалы, и снежные вершины струили на него свой тихий неземной свет. Бесшумные монахини, словно тени, сновали по его холодным переходам и кельям, и даже колокола звонили здесь тонко и печально. Это была обитель белизны.

Встретили девочку вполне радушно и немедленно накормили изысканными кушаньями, которых она никогда не ела дома. Потом она перешла в руки матери-кастелянши, сухопарой и желчной.

— Где твои вещи?

— У меня ничего нет.

— Неужели у тебя нет никаких украшений? — удивилась кастелянша.

— Нет. А разве в монастыре нужны украшения?

— Если ты не захочешь принять пострижения и уйдешь однажды, тебе все это могло бы понадобиться.

— Когда мне понадобится уйти из монастыря, я обойдусь и без украшений, — почти грубо ответила девочка.

— Дитя мое, — сурово проговорила старуха, — запомни отныне раз и навсегда, в стенах этой обители никто не имеет права говорить так решительно и высокомерно. Правила нашего ордена являются обязательными для всех нас, даже для матери Памфилы. Послушание — наиболее благородная добродетель всякого христианина.

Затем кастелянша положила перед Клаудией карандаш и велела перечислить все вещи, которые девочка хотела бы забрать из своего дома.

— Твой отец был благородным идальго, и у вас дома обязательно должны быть какие-нибудь ценности. Если ты пожелаешь однажды уйти из монастыря, тебе все будет возвращено.

В ответ Клаудиа только потуже запахнула шаль, которую ей дал куре Челестино и молча отодвинула в сторону карандаш…

Ей отвели небольшую, изящно меблированную комнату рядом с покоями настоятельницы, которая показалась девочке даже роскошной после убогой обстановки родного дома. Но только тут, среди выбеленных стен, сидя у окна, из которого открывался вид на прекрасную поляну, перерезаемую слабым ручейком зарождавшейся реки, она поняла вдруг всю безысходность своего нынешнего положения. Этот ручеек оказался единственным живым проявлением среди нагроможденных повсюду камней, и Клаудиа неожиданно совсем не по-детски окончательно ясно осознала, что она в тюрьме. Ей вдруг стало до боли отчетливо ясно, что больше она никогда уже не пробежит по живому лугу, не прильнет к теплому боку овцы, не пропоет веселой песенки, а главное, никогда больше не увидит отца — потому что ее отсюда просто не выпустят, и никто никогда не узнает, где она. Из нее сделают такую же бесплотную тень, какие она видела сегодня в трапезной. И крик животного ужаса вырвался из груди девочки, ибо страшно в десять лет лишиться всех близких, но еще страшнее потерять возможность радоваться солнцу и оставаться самой собой.

Всю эту долгую весеннюю ночь простояла Клаудиа у раскрытого окна, загнанным волчонком мечась в поисках выхода. Благородная древняя кровь предков не позволяла ей больше кричать и плакать — она взывала к действиям, поскольку только делом можно заглушить снедающий душу ужас. И к утру, когда ее келью стал заливать розовый и нежный свет, у окна стоял уже другой человек: человек, твердо решивший не сдаваться. Для начала девочка решила добиться всех мыслимых и немыслимых высот, какие может предоставить монашеская жизнь. Она станет примерной послушницей, она выучит все, что можно — свойства растений и трав, языки, искусство ходить за ранеными — она станет аббатисой, святой, кем угодно… Но она добьется возможности покидать этот склеп и найдет отца.

Скоро Клаудита, названная по монастырским обычаям сестрой Анной, поняла, что начать свое восхождение по лестнице монастырского успеха совсем не трудно. Что может быть легче механического телесного послушания, послушания трупа, когда дух свободен и тверд? Послушание — надежнейшее оружие, а тайна — надежнейшее убежище. Девочка безукоризненно выполняла все распоряжения, исходили ли они от матери Памфилы или от последней сестры-привратницы, но никто, глядя в эти горящие глаза, обрамленные голубоватым апостольником, не смел требовать от нее большего, чем она отдавала им. Кроме того, пережив первое, самое трудное время заточения, Клаудиа научилась находить определенное удовольствие в гулких кельях, в маленьких, густо насаженных во дворе гвоздиках с запахом перца, в строгой одежде, во времени, отмеряемом ударами колокола, в потоке прекрасных спокойных молитв, в полете голубей, выпускаемых в полдень, в натертых до блеска плитах пола, во всей этой бесконечной пустыне, которую во что бы то ни стало надо пройти… К тому же, поначалу в силу своего возраста Клаудиа еще не была втянута в те подспудные интриги, которые процветают в любом замкнутом людском сообществе, да и настоятельница, лелея свою тайную мечту, пока еще давала девочке относительную свободу. В конце концов, благодать дается не размышлениями над божественными таинствами, а Божиим откровением, которое может воспринять только открытая, не закосневшая во грехе душа. И Клаудии разрешалось собирать травы на склонах гор и не умерщвлять плоти так, как двум сотням ее товарок.