Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Сокол над лесами [litres]

Посидели на траве: их хлопали по мокрым плечам и спинам, восхищенно кричали, хохотали. Отдышавшись, отжали воду из рубах и портов, побрели назад, к отмели у камня. Там ждали все девушки, охрипшие от смеха и воплей; стояла Карислава и с ней рядом старуха в белом навершнике, в черной плахте. Вместо посоха она держала темный, много потрудившийся пест из дуба.

– Вот, мать, – прохрипел Жировит, дико озираясь на Даляту, и протянул Кариславе обрывок венка.

Зареница, стоявшая чуть позади княгини, насмешливо фыркнула.

– Посторонись, удалой! – буркнул Далята и, обойдя его, тоже протянул свою половину венка.

Он замешкался только потому, что с сожалением оглядывал свою сорочку: мокрая, вывалянная в тине, песке и траве, она уже не выглядела такой уж «счастливой».

– И у меня тоже! – тяжело дыша, за ними пролез какой-то местный парень и тоже протянул Кариславе несколько стеблей и мятый желтый цветочек. – Тоже из того! – Он ткнул на обрывки в руках Жировита и Даляты.

«Лютая трава» – узнал желтый цветочек Далята.

Девки вокруг хохотали. Далята стоял, весь мокрый, облепленный грязной одеждой, с прилипшими ко лбу волосами – не человек, отецкий сын, а шишок подкоряжный. Не стыдился, не гордился – ему уже было все равно.

Карислава взяла все три обрывка, смеясь, попыталась сложить их вместе. Три пучка мокрых, помятых, оборванных стеблей уже совсем не походили на венок первой невесты рода Хотимирова. «Как у коровы из зубов вырвали», – подумал Далята.

– Что же ты решишь, мати? – давясь от смеха, спросила та румяная; она стояла возле Зареницы и выглядела очень довольной.

Далята даже обиделся: вроде обращалась с ним по-дружески, а теперь смеется, когда он стоит перед ней дурак дураком.

– Не срастается цветок с цветком, не слепляется листок с листом! – Карислава повертела перед собой обрывки венка да и зашвырнула их обратно в воду. – Никому, видно, боги доли не судили. Знать, не вызрела судьба. Не сумели вы, отроки, птицу-долю свою поймать. Неудалые вы пока, неразумные!

Но, произнося это поношение, она смеялась, и оттого в суровый приговор ее не верилось.

– Так как же будет-то? – воскликнул Коловей, хмуря брови.

– Не пойдет так – чтобы никому! – Людомир тоже шагнул к ней, положив руки на пояс. – Деву-то не разорвать – решать надо.

– А вы и решили, – Карислава перестала смеяться и строго оглядела мужчин и парней. – Не признали вы, отроки, судьбу свою. Улетела ваша лебедь за густые леса, за быстрые реки!

Она умолкла. Жировит, а вслед за ним Далята в растерянности огляделся.

Зареница в своей алой сряде стояла на прежнем месте, сморщив губы полуобиженно-полунасмешливо, и разглаживала кончик долгой светлой косы. А той румяной, что совсем недавно хохотала, пылая щеками и блестя глазами в непонятном ликовании, возле нее не было. Только следочки легких, узких девичьих ножек отпечатались на мокром песке и уводили в воду…

Уже совсем стемнело: наверху был виден светлый месяц, а позади, на кромке берега, высокий огонь костра. Костер из жердей – в два человеческих роста – зажгли уже после погони за венками, когда все отсмеялись и вновь сошлись на луг. Теперь он, подожженный витенем из святилища, вовсю пылал, пламя достигало неба и озаряло облака, и на реку падали отблески – будто пламенный мост до другого берега. Весь народ был там, вокруг исполинского костра шла пляска. Долетал рев рожков, гулкое гудение бубнов. От этих звуков каждая жилочка возбужденно дрожала, будто плясала сама по себе. К небу летели лихие выкрики, свист, топот, плескание в ладони.

Яра брела по воде, глядя на огонь, но остановилась там, где ее никто не мог увидеть. В руке у нее был горшок из-под вареного меда – утащила с луговины, где каждый род еще среди дня расстелил скатерти и угощал своих и чужих.

Вот она остановилась, глубоко вздохнула. От возбуждения она ощущала себя прозрачной и легкой – душа ее свободно сливалась с водой, с воздухом, с глубоким синим небом.

Наклонившись, Яра положила на воду свой венок – она выловила его за излучиной, пока озадаченные женихи пытались понять, кто победил в состязании и есть ли такой. Придерживая его одной рукой, чтобы не уплыл раньше времени, Яра черпнула воды из травяного кольца.

– Далемир, Величаров сын, полезай в горшок! – приказала она. Потом черпнула еще раз и повторила: – Далемир, Величаров сын, полезай в горшок!

Потом в третий раз. Она сделала свой выбор. Пусть отрок деревский был не самым видным из всех и венок ее упустил, сражаясь с волынянином за венок Дорогочи, Яра уже не сомневалась – если есть здесь ее судьба, то это он. Вид у него был скорее дерзкий, чем ласковый, но чем-то родным на нее веяло от его загорелого лица с бойкими глазами. Хотелось слушать его, и каждое слово его казалось умным, а каждый поступок – верным. И где же еще искать Перуна, как не в нем – в свои годы он уже не раз сражался с русами. Он был среди тех, кто взял голову Святослава киевского и тем отомстил за смерть ее брата, Будима. Чем отплатить за такую услугу? Только красной девицей.

Худо было то, что он пришел за ней без материнского благословения. Но даже здесь Яра могла помочь – не зря же Толкун-Баба обучала ее целых семь лет!

Горшок – образ женского чрева. Душу Даляты, как и любого, в эту ночь можно было уловить через воду, освященную купальским небесным огнем. Позвав ее по имени, выловив через венок, Яра получала ее в руки и могла считать нити их судеб связанными. Оставалось только поделиться долей. И как это сделать, она тоже знала.

И пусть Дорогоча забирает себе волынского княжича, раз уж он ей так глянулся.

Княжий сын, воеводский сын… да хоть коровий. Это было не важно. Яра стояла в воде, держа горшок и глядя, как медленно уплывает вдаль ее венок, более ей не нужный, никем не выловленный. Ей хотелось обхватить себя руками, чтобы душа не вырвалась из тела совсем, не растеклась, не смешалась с водой и небом, так что потом и сама Толкун-Баба не соберет заново. Она чувствовала себя огромной, как река, как сама мать-вода, сколько ее есть на свете.

Воля ее творила судьбу. Капли срывались с мокрого дна горшка и вновь падали в бесконечную темную воду.

Потом сверху тоже закапало – начинался дождь.

Зажгли костер, и гулянка разгорелась все жарче. Молодежь уже повыдохлась, многие разбрелись парами по роще, зато отцы и матери семейств, нагрузившись пивом и вареным медом, пошли плясать. Мать-земля каждый год заново проходит круг от невесты до матери и старухи, и в праздники ее молодости каждый может вновь ощутить себя молодым.

Карислава плясать была ловка и горазда, и толпа стояла тесным кругом, хлопая и подпевая рожкам. Многие выходили поплясать с ней, но принуждены были, выдохшись, уступить место следующему. Княгиня же находилась в самом расцвете сил – румяная, резвая, она не знала устали.