Сергей Михеенков - Власовцев в плен не брать

Если особый отдел заинтересовался, то покоя от них теперь не будет. Воронцов вспомнил лето сорок второго, проклятого года, когда он, раненный в ногу, пытался уковылять от самооборонщиков Захара Северьяныча, как пришлось надеть ненавистную форму. Конечно, какие-нибудь списки могли попасть в Смерш. Теперь эти списки и другие документы, захваченные во время наступления, распутывают. Отыскивают людей. Не все ведь ушли с Каминским и немцами. Многие остались. Некоторых теперь пропускают через штрафные роты и батальоны. Вот и Владимира Максимовича откуда-то выгребли эти частые грабли Смерша.

Живи и бойся, воюй и трясись, подумал Воронцов, и вдруг его осенила внезапная догадка: вот почему в штабе полка задержали его представление. Какой отпуск человеку, который находится в разработке? Какое повышение? Капитанские погоны… Уцелели бы лейтенантские.

Эти мысли не просто угнетали, они уничтожали. Хотелось поговорить с Владимиром Максимовичем. И в то же время страшно было подумать о том, что факт их беседы может быть предметом и темой очередного донесения в Смерш о том, как ведёт себя командир Восьмой гвардейской роты старший лейтенант Воронцов. Обнадёживало только одно, о чём сказал и Андрей Ильич: пока полк в наступлении, его не тронут: и некогда, и – пусть повоюет…

Сон всё-таки сморил Воронцова. Он сел на корточки под берёзу, положил на колени автомат и тут же уснул. Потом, уже на лесной дороге, на марше, когда стало немного развиднять, разглядел на бледном циферблате часов: спал ровно час сорок минут, вполне достаточно.

Полк резко повернули на юго-запад. Около часа шли по лесной дороге. Двигались повзводно. Штрафников включили отдельным взводом в Восьмую роту, понёсшую во время прорыва особенно большие потери. Вёл их Турчин.

Вскоре впереди показалась то ли росчисть, то ли поле. Вышли. Неподалёку грунтовая дорога. На дороге грузовики, замаскированные свеженарубленными берёзовыми ветками. Оказалось, транспорт подали для их батальона. Тут же приказали грузиться.

Когда грузились, их обогнала колонна ЗИС-5 и «студебекеров». К каждой машине была прицеплена пушка. Вначале прошёл дивизион 76-мм и длинноствольных противотанковых орудий. Потом вереницей поползли тяжёлые трёхосные «студебекеры» со 152-мм полевыми гаубицами.

Полуторки с гвардейцами начали выруливать за ними. Куда? Зачем? Почему их смешанная колонна направлена вдоль фронта? Что происходит западнее, куда шли и шли танковые и механизированные части? И что произошло севернее, в районе Минска, куда, по всей вероятности, в срочном порядке перебрасываются и они?

А в районе Минска уже формировался огромный «котёл», куда наши армии, своими ударными авангардами прорвавшиеся глубоко на запад, загоняли, заталкивали дивизию за дивизией группы армий «Центр»…

– Куда нас? Отводят? – спросила Веретеницына.

Она сидела рядом с Воронцовым, привалившись к его плечу, и радовалась, что они вместе. Вначале, в тепле кабины, разомлела, раскраснелась и, отвалившись на спинку сиденья и закрыв глаза, притворялась, что задремала, что голова её сама собой легла на его помятый погон, и жаркое, как огонь, плечо обожгло забытой тоской его затёкший бок. Шофёр покосился на них, шевельнул пепельно-седым усом. Нетрудно было догадаться, о чём подумал он. Когда машину подбрасывало на ухабах, Веретеницына ещё плотнее прижималась к нему, толкала тяжёлой грудью, шевелила пальцами. Видимо, и её рука затекла, но менять позу она не хотела. Надо было прекращать это безмолвное сражение, и он перехватил её сомлевшее тело, обнял, голова сама собой легла на её голову. Она успокоенно вздохнула и задышала ровнее. Похоже, теперь Веретеницына действительно спала. Воронцов тоже закрыл глаза, стараясь что-то вспомнить, совсем недавнее, дорогое, но в голове царил разноцветный хаос, какое-то беспокойство. Беспокоило и то, что предстояло, и то, что уже пережил в минувшие сутки наступления. Рота понесла большие потери. Но он снова остался жить. Его даже не задело. Он видел, как из окопов, где сидели эсэсовцы, в него стреляли, слышал, как пролетают пули, но ни одна из них не коснулась его тела. Зато все они, казалось, пронзили его душу, и теперь она, пробитая, изувеченная, не могла удержать ни одного светлого образа, ни одного воспоминания, которое бы помогло ему жить дальше, командовать людьми, поднимать их в бой и руководить этим боем. Через пробитые дыры с гулом сквозила темень, чернота, холодный туман рассредоточенного хаоса. На войне, как оказалось, труднее всего справиться именно с этим.

В кузове разговаривали солдаты.

– Вот и то, – послышался голос Макара Васильевича, – а вы что думали… Баба без мужика, да если на долгое время… Она ж, сукина мошка, в сатану превращается.

– Тут и бранить её нельзя. Организьм такой, – обречённо заступился за противоположный пол Басько.

– Ну да, – согласился Клыпин.

Воронцов, чтобы выпутаться из тёмного тумана захлестнувшей его тоски, стал слушать разговор солдат. Те тоже коротали время, как могли, и тоже разгоняли мрачные мысли. Все, кто не спал, слушали связиста.

– Нашу местность сперва на финскую погнали. Много народу уложили. Потом освободительный поход куда-то в эти края. Тут и меня в обмотки нарядили. Что ни война, мужиков в деревне всё меньше. Вернулся я, опять в «Заготзерно» электриком пошёл. Летом немец быстро двигался. Кого забрали, кого нет. Марфа Яковлевна ходит, посмеивается. Выпивала. Слухи-то о ней и раньше ходили. Так, мол, у ней, и так… Раз так напилась, а бабы и говорят: давайте, мол, девки, посмотрим, что у ней имеется. А уже некоторые похоронки получили, отплакались. Эх, грехи наши…

– Ну и что, дядя Макар? Посмотрели? – спросил кто-то из молодых.

– Посмотрели, – изменившимся голосом ответил Клыпин. – А теперь, ребята, и вы смотрите, да в оба. Кажись, приехали.

Машина начала притормаживать, загремела скатами и съехала на обочину.

Воронцов мгновенно очнулся и, роняя сонную слюну, выпрямил затёкшую спину.

– Глаша, проснись, – сказал он, как сказал бы другой, окажись она рядом.

Веретеницына всхлипнула, открыла глаза и с благодарностью посмотрела на него, стараясь хоть на мгновение задержать его взгляд.

Он выскочил на сырую обочину. Ноги затекли. Нет, со старшиной медицинской службы ездить рядом больше нельзя…

Взводы уже строились на дороге. Гремело и звякало оружие и снаряжение. Хриплые усталые голоса отдавали распоряжения.

Неужели всё начиналось сначала?

В Прудках уже начали сенокос.

На Тихонов день с Озера пришёл монах Нил. Побродил по деревне и остановился возле бороницынского дома. Попросил напиться. Воды ему вынесла Зинаида. Губы Нила дрогнули в улыбке, когда он увидел её.